— Пей! — услышала она повеление отца.
Девушка была напугана и подавлена происходящим. Порой ей казалось, что в нее вселился кто-то другой, а она сама где-то в стороне и даже удивляется тому, что творит та, другая.
Юнэу покорно наблюдала, как выщербленный край кружки медленно приближался к се губам, потом ощутила прохладу металла, разжала зубы, и огонь полился в глотку, сжигая все на своем пути, высекая искры из глаз, вызывая потоки слез.
Капитан издавал какие-то странные звуки, похожие на смех, и тотчас же ему стал вторить Гальмо, бормоча невнятные слова, похожие, по его мнению, на речь белых людей.
Краем рукава Юнэу вытерла слезы и сделала попытку улыбнуться. Капитан кинулся к столу и маленькой железной острогой подцепил волокна светлого мяса из жестяной банки.
Он совал острогу девушке в рот, а Гальмо поддакивал:
— Попробуй, дочка. Это еда белых людей. Не бойся. Пересолено мясо, но съедобно.
Юнэу сняла с железного острия кусок и положила в рот. Жжение утихло, во всем теле появилась какая-то необыкновенная легкость, а глаза, промывшись потоком слез, стали видеть яснее, светлее.
Рыжеволосый капитан пристально смотрел на нее, и теперь не казался таким страшным, как раньше. Наверное, он был бы неплохим человеком, если бы не светлая кожа и чрезмерная волосатость. Даже лицо его от ушей до рта и большая часть щек были покрыты светлой, похожей на нерпичью, щетиной. Под густыми светлыми бровями светились два кусочка голубого неба.
Рыжеволосый улыбался и что-то пел, широко разевая рот и энергично выкрикивая отдельные слова. Он щедро подливал дурной веселящей воды Гальмо, пока тот не уронил голову на заставленный закусками стол. Иногда капитан подносил кружку Юнэу, и она не смела отказаться.
Потом потолок каюты поплыл на место пола.
Дальше Юнэу ничего не помнила.
2
В пору Длинных Дней следующего года Юнэу родила дочь. Старый Гальмо позвал шаманку Вэтлы, и она произнесла подходящие к случаю заклинания, потом принялась помогать роженице. Поначалу она обтерла затвердевшим весенним снегом младенца, затем нагрела на огне кусок древесной коры, наскребла гари и присыпала пупок. Для роженицы она подержала над огнем кусок старой лахтачьей подошвы и велела держать на животе.
— Девочка твоя беленькая, как нетронутый снег, — шамкала беззубым ртом старуха, — глазки как осколки неба, волосики будто мех летнего песца. Красивая будет девка!
Юнэу смотрела на маленькое личико и вспоминала другое, с такими же осколками неба в глазах. В полог вошел Гальмо.
— Судьба подарила нам дочку необычного обличья — это счастье, — значительно произнес он, примащиваясь рядом с роженицей.
Старик долго разглядывал девочку.
— Видел я Атыка, — произнес он выжидательно.
Юнэу словно не слышала.
— Говорил Атык, — продолжал Гальмо, — что хочет взять тебя в жены.
Ответом было молчание.
— С такой дочкой ты для всех желанная жена, — невозмутимо продолжал Гальмо, — да и Атык — неплохой парень. Охотник каких поискать на побережье от нашего мыса до эскимосских селений. Силен, ловок и с лица приятен… А я уже стар. Уйду сквозь облака, кто вас с дочерью будет кормить?
Вместо ответа Юнэу спросила:
— Как назовем нашу малышку?
— Спросим предков, — деловито ответил Гальмо.
— Я думаю, что предки не возразят, если девочка будет называться Тынэна, — сказала Юнэу.
— Все же надо спросить, — повторил Гальмо.
Он вышел в чоттагин, взял потемневшую от времени, гладко отполированную гадательную палку и наставил ее одним концом на светлый круг, падающий через дымовое отверстие. Старик пытался вдохновить себя на возвышенные размышления, настроить разум на восприятие потустороннего голоса, но в голову лезли совсем другие мысли. Гальмо думал о том, что Юнэу сейчас совсем другая. То, что она стала настоящей женщиной на корабле белых людей, — в этом ничего особенного нет. Наоборот, многие даже завидовали, потому что подарков, табаку, чаю и разноцветных лоскутков материи было столько, сколько не возьмешь за большую кучу пушнины. Но другие женщины после случившегося потом с радостью выходили замуж за своих родичей, растили детей, ухаживали за мужьями — словом, были обыкновенными чукотскими женщинами… А Юнэу? Обличьем она осталась прежней, но внутри она вся будто переменилась. Может, помутилась разумом? Вроде бы нет. Говорит понятно, все делает по дому, как и раньше: разделывает добычу, толчет в каменной ступе жир, скребет шкуры, шьет… Но часто, очень часто она уходит на пустынный берег моря и подолгу глядит на морской простор, словно чего-то ждет…
В то лето к селению подходило много кораблей. Гальмо звал Юнэу с собой на суда, но стоило ей заметить, что идет корабль, она забиралась в ярангу и не выходила оттуда, пока последний парус не угасал в далекой синеве горизонта.
И все ходила на берег. Даже зимой, когда от берега до стыка неба и океана лежали нагромождения торосов.
Гальмо посмотрел на палку, которая одним концом лежала в светлом кругу от дымового отверстия, убрал ее и вошел в полог.
— Предки не возражают, чтобы маленькая гостья носила имя Тынэна, — торжественно произнес старик, — и пусть ее жизнь будет всегда озарена светом восходящего солнца.
— Это так и есть, отец. — Юнэу впервые за долгое время улыбнулась. — Посмотри на ее волосы — в них отблеск первых утренних лучей.
— Это верно, — согласился Гальмо, пристально вглядевшись в новорожденную.
Он помолчал, достал из-за пазухи расшитый бисером кисет и принялся набивать трубку. Руки дрожали, на оленьи шкуры падали драгоценные крошки табака.
"Постарел ты, отец, — подумала Юнэу, — такой старый стал, что исполняешь мои желания…"
— Все-таки мне бы хотелось уйти туда, — Гальмо слегка кивнул по направлению к закопченному пламенем жирников потолку, — зная, что есть человек, который может поддержать вас… Если бы родился сын, я бы не так настаивал.
Юнэу вдруг почувствовала, что отец прав. Как им, двум женщинам, прожить? Кто будет добывать им еду, укреплять ярангу, защищать от недружелюбия?
— Хорошо, пусть будет по-твоему, отец. — Юнэу низко склонила голову над новорожденной.
— Твое благоразумие меня радует, — сказал Гальмо.
Поздней осенью, когда маленькая Тынэна пробовала уже что-то говорить и могла сосать вместо груди тюленье сало, в ярангу старого Гальмо пришел Атык и стал мужем Юнэу.
Он и в самом деле был хороший парень. Юнэу могла гордиться им: Атык редко приходил с моря без добычи, любил и берег дочку, а к жене относился ласково и сердечно.
Юнэу скоро привыкла к положению замужней женщины. Долгими зимними вечерами она жгла в чоттагине плошку с плавающим в топленом жиру кусочком мха и ждала мужа.
Когда Атык приволакивал нерпу на длинном лахтачьем ремне, Юнэу выходила навстречу с ковшиком холодной воды, мочила морду тюленя и отдавала ковш Атыку. Охотник отпивал несколько глотков и сильным рывком выплескивал остаток в сторону моря, где многие живые существа страдали от недостатка пресной воды.
Потом всю ночь при мерцающем свете жирника Юнэу ждала, когда оттает замерзшая туша, разделывала ее и ставила на огонь утреннюю еду, чтобы накормить мужа перед его новым походом во льды океана.
И все было бы хорошо, если бы у Юнэу не водилась привычка торчать на берегу моря, обозревая далекий горизонт. Она могла провести у прибойной черты полдня, не откликаясь на зов, не обращая внимания на окружающее.
Вдали проходили корабли.
Иные заворачивали в Нымным.
Но как только Юнэу убеждалась, что корабль приближается к берегу, она уходила в ярангу и плотно притворяла дверь.
Часто она брала на берег Тынэну.
Так девочка и росла — под уходящий в ледяную даль посвист зимнего ветра, под плеск волн и шипение морского прибоя.
Однажды Атык подошел к сидящей на берегу жене, чтобы поговорить с ней, но увидел чужие, непонятные глаза и ушел в ярангу, так ничего и не сказав ей.
Юнэу пела девочке какие-то свои, сочиненные ею самой колыбельные песни о далеких, уходящих от земли волнах, о ветре, надувающем паруса, о небе, отражающемся в глазах людей…
Посмотрю тебе в глаза —Вижу потемневшее перед ненастьем небо.Боюсь тогда,Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет,Вестником беды белый парус мелькнет.Самый красивый корабльТот, который мимо проходит.
Юнэу пела над Тынэной, а маленькая девочка таращила свои ясные глазенки и улыбалась.
Порой у Атыка возникало такое ощущение, будто он пришел к чужому человеку, к человеку чужого племени, и тот его никак не может понять, хотя и внимательно вслушивается в его слова.
Большая обида росла в груди Атыка, и он уносил ее в тундру на высокие скалы, чтобы она ненароком не выплеснулась в яранге, где жили его жена и дочь… Что делать? Он сам выбрал себе такую судьбу, и никто не уговаривал его жениться на Юнэу.
