Вот доводы тех, кто готов обвинить Есенина во всех смертных грехах, — эти стихи никогда не были напечатаны, автографов не сохранилось, и никто из мемуаристов не вспоминает, что слышал их в исполнении автора. А вот это уже не совсем правда: по крайней мере одно из них — «Выткался на озере алый цвет зари…» — было опубликовано в журнале «Млечный путь» в 1915 г. Автографов у постоянно бездомного Есенина вообще сохранилось немного. Наконец, он мог и сознательно уничтожить эти стихи как не удовлетворившие его, а потом забыть об этом и восстановить по памяти.
Главное же: зачем нужна была Есенину в 1925 г. мистификация такого рода? «Миф» о крестьянине-самородке мог помочь в начале творческого пути. Но в 1925 г. Есенин — «известный, признанный поэт». Что могли добавить к его славе еще несколько стихотворений, пусть и помеченных 10—12-ми годами? Тем более что есть свидетельство последней жены поэта Софьи Толстой-Есениной: «Считая их (те стихи, которые открывали «Собрание стихотворений». — Л. П.) слабыми, он не хотел включать их в «Собрание». Согласился напечатать стихи только благодаря просьбе своих близких».
Однако вернемся в 1911 г. В конца декабре этого года Есенина постигает первое в его жизни большое горе — смерть любимой бабушки Натальи Евтихиевны Титовой. (В действительности, это она, а не мать Есенина, «выходила часто на дорогу/ В старомодном ветхом шушуне[3]» встречать любимого внука.) Сергей, по случаю рождественских каникул, как раз был в Константинове.
Весной 1912 г. Есенин заканчивает школу. «Период учебы не оставил на мне никаких следов, кроме крепкого знания церковнославянского языка. Это все, что я вынес» (из автобиографии 1924 г.).
Главный соперник и антагонист Есенина на поэтическом Олимпе Владимир Маяковский в своей автобиографии рассказывает, как он чуть не провалился на вступительном экзамене в гимназию, потому что не мог перевести старославянское слово «око». И со свойственным ему ерничаньем добавляет: «С тех пор ненавижу все древнее, все церковное и все славянское». Не знать этих строк Есенин не мог. И вот тут-то можно сказать: Есенин в противовес Маяковскому создает свой миф — а я, мол, еще со школы люблю все церковное и все славянское. На самом же деле единственная тройка в свидетельстве об окончании Спас-Клепиковской школы по… церковнославянскому языку.
Лето 1912 г. (точнее, первая его половина) стало последним летом Есенина в Константинове. На семейном совете было решено: Сергей поедет продолжать образование в Москву, поступит в учительский институт.
А пока «он погружался в свои книги и ничего не хотел знать. Мать и добром и ссорами просила его вникнуть в хозяйство, но из этого ничего не выходило» (из воспоминаний сестры поэта Екатерины).
В последний месяц пребывания Сергея в Константинове в его жизни произошло знаменательное событие. Пусть расскажет об этом сам Есенин: «Перед моим отъездом недели за две-три у нас был праздник престольный, к священнику съехалось много гостей на вечер. Был приглашен и я. Там я встретился с Сардановской Анной […]. Она познакомила меня со своей подругой (Марией Бальзамовой). Встреча эта на меня так подействовала, потому что после трех дней она уехала и в последний день в саду просила меня быть ее другом. Я согласился. Эта девушка тургеневская Лиза («Двор[янское] гн[ездо]») по своей душе. И по всем качествам, за исключением религиозных воззрений. Я простился с ней, знаю, что навсегда, но она не изгладится из моей памяти при встрече с другой такой же женщиной», — писал Есенин Грише Панфилову.
Перед отъездом Мария Бальзамова передала Есенину письмо с условием, что оно будет прочитано после их расставания. Это письмо, как и все письма Бальзамовой, до нас не дошло. (Впрочем, как и большинство других писем, адресованных Есенину, — при его образе жизни хранить архив было практически невозможно.)
Незадолго до (или вскоре после) отъезда Бальзамовой из села сестры Сардановские — вероятно, в отместку за «измену» Есенина — стали недобро подтрунивать над чувствами молодых людей друг к другу, а может быть, и распускать грязные сплетни. Есенин отреагировал крайне болезненно — попытался отравиться. Лишь через несколько месяцев он решится рассказать Бальзамовой о том, что он сделал с собой. «Милая, милая Маня. Ты спрашиваешь меня о моем здоровье, я тебе скажу, что чувствую себя неважно, очень больно ноет грудь. Да, Маня, я сам виноват в этом. Ты не знаешь, что я сделал с собой, но я тебе открою. Тяжело было, обидно переносить все, что сыпалось по моему адресу. Надо мной смеялись, потом и над тобой. Сима открыто кричала: «Приведите сюда Сережу и Маню, где они?» Это она мстила мне за свою сестру. […] Я, огорченный всем после всего, на мгновение поддался этому и даже почти сам сознал свое ничтожество. И мне стало обидно на себя. Я не вынес того, что про меня болтали пустые языки, и… и теперь от того болит моя грудь. Я выпил, хотя и не очень много, эссенции. У меня схватило дух и почему-то пошла пена. Я был в сознании, но передо мной немного все застилалось какою-то мутною дымкой. Потом, я сам не знаю почему, вдруг начал пить молоко, и все прошло, и никто ничего-ничего не узнал.
Конечно, виноват я и сам, что поддался лживому ничтожеству, и виноваты и они со своею ложью. […] Обнимаю тебя, моя дорогая! Милая, почему ты не со мной и не возле меня. Сережа». Зафиксируем: в 17 лет первая попытка самоубийства.
Это письмо отправлено уже из Москвы, куда Есенин приехал в конце июля 1912 г. Детство и отрочество кончились.
«На московских изогнутых улицах…»
В Москве Есенин останавливается у отца, который служил мясником у купца Н. В. Крылова и жил в доме для его служащих.[4]
Александр Никитич определил сына на службу к Крылову в качестве конторщика, «…в конторе, — напишет позже A.A. Есенина, — Сергей проработал всего лишь одну неделю. Ему не понравились существующие там порядки. Особенно он не мог примириться с тем, что, когда входила хозяйка, все служащие должны были вставать. Сергей вставать не захотел, разругался с хозяйкой и ушел. У него к тому времени было написано много стихов, и он хотел быть настоящим поэтом». В учительский институт, как сообщает сам Есенин, к счастью, он не попал. Но никаких документов, свидетельствующих о том, что он пытался туда поступить, не существует. Скорее всего, и не пытался. Не хотел. Ибо хотел совсем другого: «быть настоящим поэтом».
Екатерина Есенина вспоминает: «Отец наш был очень недоволен его [Сергея] желанием стать поэтом. Он, как умел, уговаривал его не лезть в писательскую компанию. «Дорогой мой, — говорил отец. — Знаю я Пушкина, Гоголя, Толстого и скажу правду. Очень хорошо почитать их. Но видишь ли? Эти люди были обеспеченные. Посмотри, ведь, и все помещики. Что ж им делать было? Хлеб им доставать не надо. На каждого из них работало человек по 300, а они, как птицы небесные, не сеют, не жнут… Ну где же тебе тягаться с ними?» — «А Горького ты знаешь?» — спросил Сергей. «Мало читать пришлось, но знаю, писатель знаменитый. Знаю, что из простых, таких богатырей раз-два и обчелся. А ты спроси его, Горького, счастлив ли он. Уверен, что нет. Он влез в чужое стадо и как белая ворона среди них, потому его и видно всем. Страшная вещь одиночество. А он одинок. Не наша это компания, писатели. Будь ближе к своим, не отставай от своего стада, легче жить будет». Сергей улыбнулся и, вставая из-за стола, сказал, сощурив глаза: «Посмотрим». «Вот детина уродилась, хоть кол на голове теши, а он все свое», — сердито сказал отец, когда Сергей ушел».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
