Буйное сердце поэта было добрым и чутким. Старик не считался со временем, он жил ради своих учеников и верил в них, а особенно в Хулио. Однажды, окруженный учениками, он сказал:
— Если я не обессмертил себя в поэзии, то хотел бы, чтобы имя мое осталось в грядущем в награду за воспитание такого исключительного человека, как Никанор.
Но Мирона нет уже на Кубе. Несколько лет назад он вернулся в свою родную Мексику и, говорят, живет в городе Веракрусе…
На какое-то мгновение Оливин показалось, что ей легче от мысли, что старого учителя нет на Кубе, но, спохватившись, горько вздохнула: суета сует…
Густаво Альдерегиа беспокоился не зря. Медицинский анализ не сулил ничего хорошего. С каждым днем силы голодающего угасали, причем Густаво прекрасно понимал, что Мелья не отступит. Правда, можно было несколько облегчить его положение: добиться перевода в больницу. Но как это сделать? Густаво стоял у окна и смотрел на сумеречное небо: бледная вечерняя синева на глазах становилась бирюзовой. Казалось, что невидимый художник размалевывает небо то бледно-голубой пастелью, то густой масляной лазурью. Резкий металлический скрежет вывел Густаво из минутного оцепенения. Громыхая и позвякивая, по соседней улице шел трамвай… Это было в 1922-м, они познакомились в трамвае. Тогда он обратил внимание на юношу, читавшего недавно начавший выходить журнал университетских студентов «Alma mater». Они разговорились, и он узнал, что этот высокий студент с открытым лицом, с густыми волнистыми волосами и широкими плечами спортсмена учится на первом курсе юридического факультета.
Через некоторое время они вновь встретились, оказалось, что Хулио Антонио увлекается спортом, принимает участие в студенческом движении и что у них общие знакомые. Так зародилась их дружба. В дальнейшем врач Альдерегиа нашел в студенте Мелье и своего политического единомышленника.
Альдерегиа вспоминал, как в 1922-м Сайяс и его правительство принимали драконовые меры для подавления «крамолы» на Холме (так называли гаванцы свой университет, возведенный на возвышенной части города). Были изгнаны самые либеральные и самые способные профессора, запрещены выступления студентов против ректората. Действиям властей студенты могли противопоставить только неорганизованный протест, который не давал никаких результатов. Но однажды студенты все же выиграли сражение. Это случилось в тот день, когда ректорат решил присвоить личному представителю президента США на Кубе Эноху Краудеру звание «Ректор Honoris causa». Имя Краудера в те годы было ненавистно каждому честному кубинцу. Краудер представлял в стране не только Белый дом, но и Уолл-стрит. Под его нажимом и по его указке Куба обращалась к Соединенным Штатам за займами и предоставляла им выгоднейшие концессии на территории острова. Фактически управлял страной Краудер, а не президент Сайяс. Поэтому лакейское рвение университетского начальства вызвало бурное возмущение.
Приблизительно около двух тысяч гаванских студентов вышло в тот день на улицы. Демонстрация студентов (к ней присоединились бастующие рабочие порта и другие трудящиеся) была настолько внушительной, что на улицы были высланы несколько представителей президента, которые заверили манифестантов в отмене решения ректората университета. На стихийно возникшем митинге перед тысячами горожан выступил Мелья и назвал Краудера «послом Ку-клукс-клана»…
Густаво шагал по комнате, покусывая сигару. Надо что-то придумать. Письмо министру внутренних дел с просьбой перевести Хулио Антонио в больницу отослано. Завтра совещание комитета «За Мелью». Обещали помощь товарищи из компартии. Но что делать с самим Мельей, ведь он слабеет с каждым часом. Сегодня был медицинский консилиум. Ученые эскулапы говорили между собой вполголоса. Хулио лежал без движения, и лишь на губах его играла ироническая улыбка. С уважением и даже теплотой пожали они его тонкие длинные пальцы, а один бодро похлопал по плечу. Выйдя из камеры, врачи еще раз принялись изучать узкий желтый листок бумаги: пульс лежа — 100, сидя — 88, стоя — 74, температура — 35,8, дыхание — 22, потерянный вес — 16 фунтов. Сказали, что раз «больной» сопротивляется всякой помощи, то они бессильны, но что они преклоняются перед его силой духа и желают ему скорейшего «выздоровления». Затем посоветовали Альдерегиа уговорить Мелью отказаться от голодовки (другого пути для его спасения они не могли придумать).
Густаво, когда захлопнулась за ними дверь, горько усмехнулся: «Уговорить. Нашли кого уговаривать». Черт знает, зачем только он их пригласил!
В канцелярию президента Кубы Херрардо Мачадо продолжали идти телеграммы, письма, коллективные петиции.
Федерация рабочих Сьенфуэгоса прислала телеграмму с требованием освободить Мелью. Того же требовали шоферы города Матансаса. Женский клуб Кубы прислал письмо, скрепленное подписями всех его руководителей. А группа интеллигентов, большинство которых не было «запятнано» связями с коммунистами, энергично протестовала против политических репрессий президента.
Замечательный поэт, ставший через два года руководителем Кубинской компартии, Рубен Мартинес Вильена, адвокат по профессии, в заявлении журналистам сказал (его слова были опубликованы даже реакционными газетами):
«Как адвокат, я уверен, что ложь так и лезет из этого жалкого, плохо состряпанного, целиком безграмотного, абсурдного и полного противоречий дела».
Он добавил, что только в стране, где судебные чиновники не отличают коммунистов от террористов, могут обвинить в терроризме человека, чьи убеждения не признают убийств.
Дело зашло настолько далеко, что эхо событий на Кубе разошлось не только по всему Американскому континенту, но и дошло до Европы. Протесты приходили из Франции от Ассоциации латиноамериканских студентов, от прогрессивных европейских общественно-политических деятелей, от политических Деятелей и студентов Латинской Америки. В Мексике коммунисты готовили демонстрацию жителей столицы у американского посольства.
Восьмой день голодовки
Серая, с грязными потеками стена засветилась серебром лунный луч медленно втискивался в узкое окно. Хулио приподнял голову. Стена блестела ослепительно, до рези в глазах. На мгновение ему показалось, что перед ним зеркало, с которого на него смотрело изможденное, с запавшими глазами, бородатое лицо незнакомца… Он не двигался, с трудом удерживая голову над подушкой…
«Зеркало» начало тускнеть, надвинулась туча и поплыла, затягивая по всей стене черный занавес.
Позавчера начальник тюрьмы по приказу «сверху» попытался перевести его в общую камеру, «в гости» к сорока уголовникам. Так намеревались покончить с сопротивлением «непокорного большевика». Но Альдерегиа, Оливин и все остальные друзья приложили титанические усилия, чтобы он остался в своей каменной коробке…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
