Нотариус подался вперед.
– Как вы сказали? – прошептал он.
Ведь он лично три года назад занимался делом о разделе наследства покойной герцогини де Сальвимонте, вышедшей второй раз замуж в весьма преклонном возрасте за молодого барона Шудлера. Эта свадьба наделала очень много шума...
– А как давно, графиня, вы составили это завещание? – спросил он.
– Вчера.
Она посмотрела на него как-то странно, одновременно настойчиво и рассеянно. Глаза у нее были фантастически огромными, темными, удлиненными к вискам; такие глаза можно видеть на полотнах некоторых сиенских мастеров. Глаза эти были когда-то восхитительны, они и ныне хранили будоражащий блеск былых побед. Смущенный нотариус потупил взор и умолк.
Оглашение необычайного завещания продолжилось. Вилла в Тоскане, замок в Иль-де-Франс, богатые серебряные изделия, вся обстановка квартиры в Лондоне, бесценные полотна мастеров, среди которых были картины Сассетты, «Благовещение» Верроккьо, два этюда Перуджино к фреске «Сивиллы» в Колледже дель Камбио, греческие мраморные статуи, «мои борзые Отелло, Фальстаф, Ариэль и Пак», коллекция античных инталий,– все это было распределено между представителями высшего света, проживавшими в трех столицах, между известными некогда артистами, малоизвестными друзьями и даже поставщиками. Интересно, за какие давно оказанные услуги дарила она какому-то парикмахеру с улицы Мира дорожный несессер, некоей цветочнице из Монте-Карло – шесть кресел в стиле Людовика XV?
И сколько этих иллюзорных наследников уже лежали в могилах?
«Делать нечего,– подумал нотариус.– Никакие доводы не смогут оторвать эту женщину от распределения между живыми и умершими друзьями того, чем она когда-то владела или же просто пользовалась».
И завещала она не свои богатства, а свою жизнь.
Нотариус, решив больше не перебивать ее, стал незаметно тянуть вперед руку, чтобы как бы невзначай отодвинуть подальше от себя эту перчатку, видеть которую с каждой минутой ему становилось все невыносимее. Правда ли, что в Китае людей отравляли мелко нарубленными тигриными усами?
– Вы меня слушаете? – вдруг спросила она.
Он мгновенно отдернул руку.
– Да, и очень внимательно.
– Я завещаю моему дорогому Эдуарду Вильнеру рабочий стол Байрона и оставляю ему также все книжки из моей библиотеки, за исключением его собственных произведений. Я завещаю...
И тут нотариус поймал себя на такой мысли: «А действительно ли я улаживал дело о наследстве этой Сальвимонте? Ну и ну! Это, выходит, заразно?»
Но мог ли он, в конце концов, утверждать, что эта Сальвимонте действительно умерла, что это не приснилось или не привиделось ему наяву или он придумал это только что? Он внезапно почувствовал некоторое недомогание, какой-то непонятный страх, вызванный сомнением в реальности прожитых лет. Это было абсурдно! Ему пришлось упрекнуть себя в слабости. «Герцогиня вторично вышла замуж незадолго до начала войны. Скончалась она во Франции в 1941 году. Поэтому борьба за ее наследство смогла начаться только в сорок пятом... Мне надо всего-то вызвать старшего клерка и попросить его принести это досье...»
Склонясь над своими листками бумаги, Лукреция Санциани продолжала перечислять свои сокровища. Прямые, светлые, почти белые волосы выбились из-под сказочного головного убора, естественно сделанного из шкуры пантеры, точно так же как и перчатки и оторочка платья. Он снова услышал:
– Я завещаю итальянскому государству все портреты, рисунки, бюсты и статуи, меня изображающие; они должны быть собраны и выставлены или в галерее Уффици, или же в галерее Боргезе, за исключением статуи скульптора Тиберио Борелли, которую надлежит установить на моей могиле.
Нотариус заерзал в кресле. Решительно, он чувствовал себя не совсем хорошо. Ему уже надоело присутствие этой женщины, которая принимала его за партнера в своей безумной игре. Она принесла в комнату какое-то колдовство. С ее появлением здесь мебель, вещи, лепнина над дверью, ворсинки ковра, ангелочки на мраморной чернильнице – все приобрело какую-то непонятную и странную враждебность.
Да и потом, ему не нравилось, как она на него смотрела; вот и сейчас она взглянула на него так же; ему ужасно не хотелось встречаться взглядом с этими расширенными зрачками, с этими двумя черными колодцами, зияющими на крупном лице, еще неплохо сохранившем свои формы.
«Никто ничего не знает,– подумал он.– Есть существа, которые приносят несчастье, это несомненно. Но как узнать их? Вот является к вам женщина, которую до этого вы не знали, и один только облик ее сеет в вашей душе панику и заставляет вас заслушать составленное ею какое-то бредовое завещание. Почему? Естественно, потому, что вы нотариус. Но почему именно сегодня, а не вчера или на следующей неделе? Никому не известно, в каком обличье расхаживает смерть, стуча в двери домов, так же как не известно, кого она выбирает для передачи своих посланий».
Нотариус потрогал через шелковую рубашку висевшие на шее на тонкой цепочке медальоны и потер слегка заплывшую жиром грудь.
Санциани прервала чтение и принялась рыться в своем мешке из шкуры благородного зверя.
«Что это она? Ищет еще что-то?»
– Вы что-то ищете? – спросил он.
– Сигарету.
Он протянул ей коробку.
– Нет, спасибо, я курю только свои,– сказала она.
Вынув из сумки выкуренную на одну треть сигарету, она прикурила ее от никелированной зажигалки. И тут же снова вернулась к своим бумажкам.
– Я хочу, чтобы меня погребли в Сиенском соборе, в часовенке, что слева от поперечного нефа, как это было уже обговорено с архиепископом. Туда же пусть поместят статую работы Борелли. Я прошу также, чтобы тело мое забальзамировали. Я желаю, чтобы меня в гроб положили голой, а рядом со мной пусть положат любовные письма, которые я сохранила, а также произведения Эдуарда Вильнера, на которые вдохновила его я; они перевязаны красной сафьяновой лентой. Я также хочу, чтобы тело мое было укрыто цветами тубероз... Деньги, лежащие на моем счете в банке, использовать для оплаты расходов по моим похоронам, а из того, что останется, половину отдать моей горничной Карлотте, а другую половину поделить поровну между остальными моими слугами... Вот и все. Надеюсь, синьор Тозио, я ничего не забыла и все правильно.
Нет, она ничего не забыла, кроме разве того, что его звали не Тозио, а Павелли и он был преемником Тозио. Ну пусть бы она не знала, как его зовут, но Тозио умер пять лет назад в очень преклонном возрасте. А перед ней сидел молодой человек... ну, скажем, сорокалетний мужчина. Как тут можно было принять одного за другого? Он уже собрался было сказать ей об этом как можно мягче и уже раскрыл было рот, но снова наткнулся на этот волнующий взгляд, который, казалось, пробивал насквозь все, на чем останавливался.
– Так значит, все в порядке, синьор Тозио?
Произнеся это, она умышленно сделала ударение на этом имени.
– Да, конечно, синьора графиня, все в полном порядке.
Она встала. Ростом она была выше нотариуса.
– Ах, совсем забыла... Я ведь хотела оставить что-нибудь и вам лично... Да-да, непременно. Вы были так любезны по отношению ко мне, как и всегда.
– Мадам,– сказал нотариус, поклонившись,– правила нашей профессии запрещают нам брать что-либо из того, что перечислено в доверенном нам завещании.
– Ах так! Но мне этого очень хочется. Может быть, вы примете в качестве сувенира какую-нибудь дорогую безделушку...
Она снова полезла в свою сумочку. Он подумал уже было, а вдруг... и тут же покраснел от стыда за свою глупую надежду.
Она извлекла из сумочки небольшую бутылку и пипетку, потом запрокинула голову и закапала по нескольку капель жидкости в каждый глаз. Натянувшаяся на шее кожа была довольно чистой.
– У вас болят глаза? – спросил нотариус.
– Нет, от этих капель они блестят,– ответила она, пряча пузырек.
Сделав два шага к двери, она обернулась, потом, впервые улыбнувшись за время их встречи, сказала:
