Мальчик взял у буфетчицы две котлеты и стакан теплого чая. Разменял хрустящую трешку — свой дорожный запас. Буфетчица сказала, что рублей нет, и дала сдачу одинаковыми монетками по пятнадцать копеек.
Гарнир из вареных макарон отдавал тухлым, но котлеты все же пахли котлетами, и мальчик сжевал их, помазав горчицей. Проглотил чай. К тарелке с хлебом нахально шел крупный рыжий таракан. Мальчик повернул к нему, словно зеркальце, прямую ладонь. Таракан попятился, встал на задние лапы, ощетинил усы, кинулся на край стола и спрыгнул.
— То–то же, — сказал мальчик. И ушел на корму.
Здесь под косо подвешенной лодкой расположился небольшой студенческий табор. Кто–то спал, привалившись к рюкзаку, кто–то тихо разговаривал и смеялся. Похожий на цыгана парень сидел на стопке рыжих спасательных жилетов и трогал струны гитары. Мальчик встал у перил с проволочной сеткой, поразглядывал стройотрядовцев и стал смотреть на реку.
Небо совсем очистилось. Солнце уже пряталось за кромку леса на высоком берегу и лишь изредка стреляло красноватыми лучами из–за верхушек елей. Другой берег, низкий, луговой, был покрыт оранжевым светом. На нем хорошо были видны деревни с почерневшими рублеными избами и деревянными церквушками, которые еще не разобрали и не свезли в заповедники.
Потом выплыло из–за поворота село. Уже не с одной, а с несколькими церквами. Главная была каменная, белая и ярко светилась под наклонными лучами. Золотисто–зеленый берег, желтый плес, темные и светлые колокольни, купола, маковки…
— Ну прямо Углич, что на Волге, — сказал кто–то среди студентов.
— А и так почти Углич — Уголичи–Северские. Давний оплот здешних староверов. Даже цари ничего не могли поделать…
— Этакая Русь рядом с Западом…
— История, чего ж тут…
Девушка в синей аэрофлотовской пилотке подняла от рюкзака голову и спросила гитариста:
— Миша, а ты песню про Углич помнишь?
Тот прихлопнул струны.
— Ту, что Димка Ярцев сочинил? А как же! Мы ее и там… помнили. Правда, комацдиры косились: не в жилу, мол. Но все равно…
— Эх, Димка, Димка… — сказали за грудой рюкзаков. — Главное, перед самым дембелем…
Гитарист переливчато перебрал струны, откинул волосы, посмотрел на Уголичи–Северские… Голос у него оказался высокий, почти как у девушки.
Раскалил закат на небе угли
И с размаха на реку обрушил.
И глядится в воду древний Углич
С темно–красной церковью–игрушкой…
Парни и девушки начали подвигаться к певцу, окружили. Мальчик его уже не видел. Но голос звенел.
…А игра была — не на свирели,
У крыльца толпой бояре стали.
«Покажи, царевич, Ожерелье…»
И по горлу — с маху — острой сталью…
Вот и все. Легенда или сказка…
От заката взгляды поднимите:
Виден в небе храм в багровой краске
Жил да был на свете мальчик Митя…
Мальчик вспрыгнул на планшир, ухватился за трубчатую стойку фонаря. За головами и спинами опять увидел гитариста. Тот наклонился над струнами, голос у него как бы потемнел:
Жил да был… Над Волгою затишье.
Не спеша звезда в закат упала…
И вдруг с плачущим, чисто цыганским вскриком, со взмахом отброшенных волос:
А за что во все века мальчишек —
Топорами, пулями, напалмом?!
Мальчик вздрогнул и соскочил на палубу.
И услышал уже из–за голов:
Тонкий крест стоит под облаками,
Высоко стоит над светом белым.
Словно сам господь развел руками,
Говоря: «А что я мог поделать?»
Тихо стало, и в плеске забортной воды, в бледнеющем оранжевом свете Уголичи–Северские медленно проплывали мимо «Кобурга», который к этой пристани почему–то не причаливал…
Мальчик постоял еще на корме. Песен больше не было. Да и слушать другие после этой, про Углич, не хотелось. Он ушел на середину парохода, сел на скамейку из крашеных реек, у стенки с каютными окнами. Здесь палуба была совсем узкая — от скамьи до бортового поручня не больше метра.
Прошел пассажирский помощник. Мальчик подтянул ноги, поставил пятки на скамью. Помощник сказал равнодушно:
— Один, значит, едешь? Гляди не балуйся.
Мальчик обнял колени, ткнулся в них подбородком.
За высоким кожухом вертелось и расталкивало воду гребное колесо. Сквозь этот шум слышен был миролюбивый звон комаров.
Вверху на мостике сказали:
— Иван, флаг сыми! Видишь, солнце ушло.
Оранжевый свет угас, небо стало зеленоватым. Мальчик знал, что потемнеет оно не скоро. Время белых ночей давно кончилось, но до осеннего равноденствия было еще далеко, и над здешним речным и лесным краем подолгу стояли белесые сумерки.
Появился на палубе Пассажир. Присел на край скамьи. Помолчал. Сказал неловко, но бодро:
— Да, голубчик, ты меня прямо воскресил.
— Вот и хорошо, — вздохнул мальчик. Не обернулся, смотрел, как наплывает высокий и почти черный мыс.
Это был крутой полукруглый холм. Лесистый, сумрачный. С обрывистым выступом над водой. Выступ напоминал забрало рыцарского, колючим гребешком украшенного шлема. Кромка «забрала» была без леса — ломаный гранитный край с редкими деревцами. От него до воды метров сто, наверно.
И вот эта махина двигалась на пароход. Видимо, фарватер проходил недалеко от обрыва. Там ярко горела красная капля бакена, отражалась дрожащей стрункой.
Пассажир спросил:
— Спать не собираешься?
— Рано еще. Да и днем выспался.
— Это верно. Я тоже подремал… Все как и должно быть.
— Что должно быть? — отозвался мальчик. Без особого, впрочем, любопытства.
— Это я так… Извини, я хочу спросить… Допускаю, что выгляжу назойливым, но все–таки… Мне кажется, что тебя что–то беспокоит. Грызет, как иногда выражаются… Не могу ли я помочь?
Мальчик не удивился. Сказал, все так же глядя на мыс:
— Но меня ничто не грызет… Думаете, будто я боюсь, что дома попадет? Ничуть.
— Нет, я не про это… А может быть, тебе просто зябко? Возьми мою куртку.
— Не… мне тепло. Если надо, у меня безрукавка в сумке есть… Из козьей шерсти, домашняя вязка.
— А, это хорошо… Мама, наверно, вязала?
— Нет, не мама… Смотрите, там кто–то стоит!
Мыс придвинулся почти вплотную, обрыв нависал над пароходом. Кромка «рыцарского забрала» скрыла за собой лесистую вершину холма. Черный неровный край рисовался на светлом небе, над ним висела голубая несмелая звездочка. А левее звездочки виден был неподвижный силуэт. Маленькая, тонкая фигурка со склоненной головой и опущенными руками.
Конечно, ничего особенного в этом не было. Мало ли туристов на здешних берегах! Какой–нибудь пацаненок улизнул из палатки и глядит с высоты на окрестности…
Но беспричинная тревога толкнула мальчика — так же как во время песни об Угличе. Он крепче охватил колени и прижался теменем к дрожащей стенке каютной рубки.
— Стоит… — с непонятной интонацией отозвался Пассажир. Он тоже смотрел, запрокинув лицо. — Стоит. Да…
Звездочка прошла за плечами мальчишки на обрыве. Силуэт шевельнулся. В это время заскрипели доски расшатанной палубы. С носа шла переваливаясь буфетчица. Пассажир подвинул ноги под скамью, а сам все смотрел вверх. Буфетчица прошла, и от ее передника пахнуло макаронным гарниром. Мальчик придержал дыхание. В эту секунду на досках звякнуло. Денежка! Светлое небо отразилось в белом кружочке. Пассажир быстро повернулся к мальчику. Тот сбросил со скамейки ноги, нагнулся.
Однако проворнее всех оказалась буфетчица. Неожиданно легко обернулась, присела, накрыла монетку ладонью.
— Это моя!
— Почему вы решили, что ваша? — с непонятной злостью сказал Пассажир.
— А чья еще? — Буфетчица сжала находку в кулаке, встала. — Карман–то дырявый на фартуке, всю мелочь растрясла. Ох ты, пропади оно все пропадом… — И пошла прочь походкой вороватой утки.
— Вот ведь с… сытая жадюга, — с болезненной досадой произнес Пассажир.
Мальчик отвернулся. Всегда неловко, если в симпатичном человеке открывается неприятная черта. Пассажир, кажется, смутился. Закашлял.
— Наверно, она правда из кармана денежку выронила, — скованно сказал мальчик.
— Да нет. Это не ее… — вздохнул Пассажир.
— Ваша?
— Да нет… — Он опять сумрачно вздохнул. — Скорее, твоя…
— А! Может быть… — Мальчик встал, подергал шорты, в кармане забрякало. — Я сегодня три рубля разменял, сплошь пятнадчиками. Наверно, один выскочил. Ладно, не разорюсь!
— В буфете разменял? — поинтересовался Пассажир.
— Ага.
— А завтра туда пойдешь?
— Не… Там противно. Как–нибудь дотерплю, утром моя пристань. А оттуда до дома полчаса на автобусе.
— Утром ты едва ли доберешься, — ворчливо сказал Пассажир. — Машина еле дышит, я в этом деле понимаю… Боюсь, что ночью мы застрянем с ремонтом.
