— Последние дни тебе грустно, правда? Я хочу сказать, особенно грустной?
— Особенно грустно? Что ты имеешь в виду?
— Я же знаю, что ты сидишь здесь и тоскуешь...
— Я вовсе не тоскую.
— Но ты ведь живешь тут затворником.
— Это мой выбор. Мне это нравится.
— Правда?
— У меня есть все, что мне нужно. Книги. Музыка. А на тот случай, если мне действительно станет тоскливо, у меня есть телевизор. Я даже знаю, как его включить.
— Значит, ты не грустишь? Никогда?
Она так настойчиво задавала этот вопрос, что, прежде чем ответить, я задумался на пару секунд.
— Ну, если честно, недавно у меня было несколько приступов меланхолии, — наконец признал я. — Не то чтобы я не мог с ними справиться, но...
— Какой мерзкий джин.
— Английский.
— Он такой горький. Почему ты считаешь, что должен пить английский джин? Солнце над Империей давно закатилось.
— Мне нравится горечь.
Мариетта скорчила гримасу.
— В следующий раз, когда поеду в Чарльстон, непременно привезу тебе хорошего бренди, — пообещала она.
— Ты преувеличиваешь достоинства бренди, — заметил я.
— Если растворить в нем немного кокаина, получается отлично. Ты никогда не пробовал? Забористая штука.
— Кокаин в бренди?
— Очень мягко идет, и на следующий день — никаких проблем с носом.
— Вот только, мне не нужен кокаин. Мне вполне хватает джина.
— Но алкоголь клонит в сон.
— И что с того?
— Если ты примешься за работу, то не сможешь позволить себе так много спать.
— Я что-то пропустил? — спросил я.
Мариетта встала и, несмотря на то, что английский джин внушал ей отвращение, снова наполнила стакан. Потом она приблизилась к моему креслу.
— Ты не возражаешь, если я выкачу тебя на балкон?
— Хотелось бы сначала услышать, что ты имела в виду.
— А мне казалось, что вы, англичане, любите недосказанность, — заявила Мариетта, выкатывая мое кресло из-за письменного стола и направляясь к французским окнам.
Они были распахнуты настежь — перед приходом Мариетты я как раз наслаждался ароматом вечернего воздуха.
— Ты скучаешь по Англии? — спросила Мариетта, когда мы оказались на балконе.
— Какой-то странный у нас разговор, — заметил я.
— Это простой вопрос. Ты ведь должен иногда скучать по Англии.
(Тут следует сообщить, что мать моя, одна из многочисленных возлюбленных моего отца, была англичанкой.)
— С тех пор как я уехал из Англии, прошло много лет. Теперь я вспоминаю ее только в снах.
— И ты записываешь эти сны?
— А, — ответил я. — Наконец-то до меня дошло, к чему ты клонишь. Ты снова об этой книге.
— Пора, Мэддокс, — произнесла Мариетта с удивившей меня серьезностью. Не припомню, чтобы когда-либо прежде она была так серьезна. — Времени у нас осталось не так много.
— Это почему же?
— Ради бога, Эдди, открой глаза. Все вокруг меняется. Пока перемены не слишком заметны, но они происходят везде. Даже камни стали иными. И цветы. И земля. Недавно я проходила мимо конюшен, там, где мы похоронили папу, и клянусь, земля сотрясалась у меня под ногами.
— Тебе вообще не следовало туда ходить.
— Не пытайся перевести разговор. Знаю, по этой части ты мастер, особенно когда хочешь увильнуть от дела...
— И с каких же пор...
— Ты единственный из всей семьи способен передать это на бумаге, Эдди. У тебя здесь под рукой все документы, все дневники. И ты по-прежнему получаешь письма, сам знаешь от кого.
— За последние сорок лет — всего три письма. Вряд ли это можно считать оживленной перепиской. И ради бога, Мариетта, почему бы тебе не назвать его по имени?
— Вот еще! Терпеть не могу этого гаденыша.
— Ну, он не заслуживает подобных эпитетов, Мариетта. По-моему, тебе следует допить свой джин и оставить меня в покое.
— Значит, Эдди, ты говоришь мне «нет».
— А ты не привыкла к подобным ответам, не так ли?
— Эдди. — Она натянуто улыбнулась.
— Мариетта. Дорогая. Пойми, я не собираюсь превращать собственную жизнь в пытку только потому, что тебе взбрело в голову запечатлеть на бумаге историю нашего семейства.
Она бросила на меня пронзительный взгляд, одним глотком осушила стакан и поставила его на перила балкона. Судя по тому, что Мариетта проделала это с подчеркнутой осторожностью, а перед тем, как заговорить вновь, выдержала паузу, она готовила заключительную реплику, так сказать, под занавес. Моя милая Мариетта питает неодолимую склонность к театральным эффектам.
— Значит, ты не желаешь превращать свою жизнь в пытку? Не будь столь жалок, Эдди. Ведь ты и не живешь. Именно поэтому ты должен написать книгу. Иначе умрешь, так ничего и не совершив на этом свете.
Глава III
1
Конечно, Мариетта помнила иные времена. Черт бы ее побрал! Когда-то и я жил, а не прозябал в инвалидном кресле. До моей травмы я был жаден до всякого рода новых впечатлений и, пожалуй, немногим уступал Никодиму. Впрочем, нет, беру свои слова обратно. По части сексуальных аппетитов я никогда не мог с ним сравниться, хотя мои бесконечные путешествия предоставляли мне немало возможностей. Отец мой слыл знатоком всех лучших европейских борделей, что до меня, то я предпочитал разглядывать соборы и напиваться в барах до бесчувствия. Признаюсь, выпивка — моя слабость, и не раз она доводила меня до беды. И растолстел я тоже из-за нее. Впрочем, когда ты прикован к инвалидному креслу, трудно сохранять стройность. Увы, ныне моя задница достигла весьма внушительных размеров, талия расплылась, а лицо! Бог мой! Некогда оно было весьма привлекательным, и ни в одной компании я не оставался без женского внимания, теперь же оно стало круглым и одутловатым. Лишь в моих глазах еще можно увидеть отблески того обаяния, которым я был столь щедро наделен в прежние дни. Глаза мои необычного цвета: с голубыми и серыми крапинками. Все остальное ни к черту.
Полагаю, рано или поздно подобное происходит со всеми. Даже Мариетта, чистокровная Барбаросса, сказала, что замечает признаки старения; разумеется, у нее этот печальный процесс происходит медленнее, гораздо медленнее, чем у обычных людей. Я сказал ей, что один седой волос в десять лет не стоит того, чтобы беситься из-за него, особенно если учесть все прочие дары, которыми так щедро наградила ее природа. От матери ей досталась безупречная гладкая кожа (при этом ни она, ни Забрина отнюдь не столь черны, как Цезария), а от Никодима она унаследовала его изящное телосложение. Мариетта тоже не прочь выпить, однако это никоим образом не сказывается на ее талии и форме ягодиц. Кажется, я опять отвлекся. И чего это я заговорил о заднице Мариетты? Ах да, я вспоминал о том, как путешествовал в качестве доверенного лица Никодима. То было чудесное время. Конечно, мне пришлось месить дерьмо во многих конюшнях, однако довелось и увидеть немало такого, чем славится этот мир: дикие степи Монголии, пустыни Северной Африки, равнины Андалузии. Теперь, когда по воле обстоятельств мне приходится довольствоваться ролью стороннего наблюдателя, приятно сознавать, что так было не всегда. Взявшись за перо, я отнюдь не ощущаю себя оторванным от действительности теоретиком, который судит о мире лишь по газетам да по выпускам телевизионных новостей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
