— Вы хорошо это описали, — сказал он.
Бейли неохотно изобразил знак одобрения: мысленную придурковатую ухмылку.
— Она меня обошла, пожиратель мяса. Я умолкаю и позволю вам двоим вести беседы, не вмешиваясь в них со своей беспочвенной неуверенностью в себе.
— Вы успокоили его, — радостно сказал ей Барнум. — Вы даже добились того, что он шутит над собой. Это немалое достижение, потому что он воспринимает себя довольно таки всерьез.
— Это нечестно, я не могу защититься.
— По-моему, ты собирался помолчать?
Работа шла гладко, хотя времени занимала больше, чем хотелось бы Бейли. После трех дней переработки музыка начала обретать форму. Пришло время, когда Литавра могла нажать на кнопку, чтобы машина проиграла ее: пьеса сделалась гораздо большим, чем тот каркас, который они построили в первый день, но все еще нуждалась в завершающих штрихах.
— Как насчет «Контрапунктической кантаты»? — спросила Литавра.
— Что?
— В качестве названия. Ей нужно название. Я подумала, и мне пришло в голову это. Оно подходит, потому что в построении пьесы силен метрический элемент: у нее четкие размер, темп и акцентировка. И все же в ней есть заметный контрапункт у деревянных духовых.
— Это те пронзительные звуки, так?
— Да. Ну, как вы думаете?
— Бейли хочет знать, что такое кантата.
Литавра пожала плечами, затем у нее появилось виноватое выражение.
— По правде говоря, это слово я вставила для аллитерации. Может быть, для большего коммерческого успеха. На самом-то деле кантату поют, а у вас нет ничего похожего на человеческие голоса. Вы уверены, что не можете их добавить?
Барнум поразмыслил.
— Нет.
— Решать, разумеется, вам. — Похоже, она хотела сказать что-то еще, но решила, что не стоит.
— Послушайте, название для меня не так и важно, — сказал Барнум. — Если вы назовете ее таким образом, это поможет ее продать?
— Может быть.
— Тогда делайте, как хотите.
— Спасибо. Я поручила Рэгу заняться предварительной рекламой. Мы оба думаем, что перспективы у пьесы есть. Название ему понравилось, а он неплохо разбирается в том, что хорошо пойдет. И пьеса ему понравилась.
— А далеко ли до того, как мы ее закончим?
— Не слишком. Еще два дня. А вам она уже надоела?
— Немного. Мне бы хотелось вернуться обратно в Кольцо. И Бейли тоже.
Она нахмурилась, надув нижнюю губу.
— Это значит, что я не увижу вас в течение десяти лет. Это и впрямь может оказаться долгим делом. Для того, чтобы развить новый талант, требуется вечность.
— А почему вы этим занимаетесь?
Она подумала над вопросом.
— Я думаю — потому, что мне нравится музыка, а Янус — это место, где рождается и развивается самая новаторская музыка в системе. С вами, жителями Кольца, соревноваться не может никто.
Он хотел спросить ее, почему она не найдет пару-симбиотика и не узнает из первых рук, на что это похоже. Но что-то удержало его, какое-то безмолвное табу, которое установила она; а может быть — он. По правде говоря, ему теперь стало непонятно, почему _в_с_е_ не создадут пары с симбиотиками. Это представлялось единственным разумным способом существования. Но он знал, что многие находили такую мысль малопривлекательной, и даже отвратительной.
После четвертого сеанса записи Литавра отдыхала, играя для пары на синтезаторе. Они знали, что она делает это хорошо, и мнение их подтверждалось артистизмом, который она демонстрировала за клавиатурой.
Она познакомила их с историей музыки. Баха и Бетховена она могла сыграть с такой же легкостью, как и современных композиторов вроде Барнума. Она сыграла первую часть Восьмой симфонии Бетховена. С помощью обеих рук и обоих педов ей было совсем нетрудно в точности воспроизвести целый симфонический оркестр. Но этим она не ограничилась. Музыка незаметно перетекала от привычных струнных к шумовым звукам, которые были доступны лишь синтезатору.
Продолжила она каким-то сочинением Равеля, которое Барнум никогда не слышал, а потом — ранним сочинением Райкера. После этого она позабавила их несколькими рэгтаймами Джоплина и маршем Джона Филипа Сузы [Скотт Джоплин (1868-1917) — пианист и композитор, был прозван «королем рэгтайма»; Джон Филип Суза (1854-1932, настоящее имя — Зигфрид Окс) — дирижер духового оркестра и автор многочисленных маршей, в т.ч.: «Звезды и полосы навеки»]. Здесь она не позволила себе никаких вольностей, сыграв их в точной авторской инструментовке.
Затем она перешла к еще одному маршу. Этот был невероятно живым, полным хроматических ходов, которые взлетали и падали. Она сыграла его с такой точностью в басовых партиях, какой никогда не могли бы добиться музыканты прошлого. Барнуму вспомнились старые фильмы, которые он видел ребенком — фильмы, в которых было множество львов, рычащих в клетках и слонов в головных уборах из перьев.
— А что это было? — спросил он, когда музыка закончилась.
— Забавно, что вы спросили, мистер Барнум. Это был старый цирковой марш «Грохот и Пламя». А некоторые называют его «Выход гладиаторов». Среди ученых замешательство. Некоторые говорят, что у него третье название: «Любимый марш Барнума и Бейли», но большинство думают, что так назывался другой марш. Если это так, то тот утрачен, и очень жаль. Но все уверены, что Барнуму и Бейли этот тоже нравился. А вы что о нем думаете?
— Мне он нравится. Вы не сыграете его еще раз?
И она сыграла во второй раз, а потом — в третий, поскольку Бейли хотел уверенности, что тот наверняка сохранился в памяти Барнума, так чтобы они могли воспроизвести его снова.
Литавра выключила синтезатор и оперлась локтями о клавиатуру.
— Когда вы вернетесь туда, — сказала она, — почему бы вам немного не подумать над тем, чтобы в вашем следующем сочинении исполнить партию синаптикона?
— А что такое синаптикон?
Она уставилась на него, не веря своим ушам. Затем выражение ее лица сменилось восторгом.
— Вы и в самом деле не знаете? Тогда вам есть чему поучиться.
Она бросилась к своему столу, схватила что-то своими педами, и прыгнула обратно к синтезатору. Предмет этот был небольшой черной коробкой с ремешком и проводом, на конце которого был штекер. Она обернулась к нему спиной и раздвинула волосы на затылке.
— Вы меня не подключите? — попросила она.
Барнум увидел среди ее волос крохотное гнездо разъема, вроде тех что позволяют человеку подсоединяться непосредственно к компьютеру. Он вставил штекер в гнездо, а Литавра ремешком прикрепила коробочку на шею. Та имела явно рабочий вид и, по-видимому, была самодельной — с царапинами от инструментов и облупившейся краской. Похоже было, что ею пользуются почти каждый день.
— Он еще в стадии разработки, — сказала она. — Майерс — тот парень, что изобрел его — возился с ним, добавляя новые возможности. Когда мы добьемся, чего хотим, то выбросим ее на рынок в виде ожерелья. Схему можно заметно уменьшить в размерах. Первый вариант соединялся с усилителем проводами, а это сильно нарушало мой стиль игры. Но у этого есть передатчик. Вы поймете, что я имею ввиду. Пошли, здесь не хватит места.
Она первой вышла в помещение конторы и включила стоявший у стены усилитель.
— То, что он делает, — сказала она, встав посреди комнаты и уперев руки в бока, — это превращает движения тела в музыку. Он измеряет напряжения в нервных путях, усиливает их… ну, я покажу вам, что это значит. Эта поза не дает ничего: звука нет. — Она стояла прямо, но не напрягаясь, педы вместе, руки на поясе, голова слегка опущена.
Она подняла руку вперед, вытянув ладонь, и из громкоговорителя за спиной раздался нарастающий по высоте звук, превратившийся в аккорд, когда ее пальцы нащупали в воздухе невидимую ноту. Она присела, выдвинув ногу вперед, и в аккорд вкралась мягкая басовая нота, усилившаяся, когда она напрягла мускулы бедер. Другой рукой она добавила гармоник, затем внезапно наклонила торс в сторону, заставив звук взорваться каскадом аккордов. Барнум сидел прямо, волосы на его руках и спине стояли дыбом.
Литавра его не замечала. Она затерялась в мире, существовавшем чуть в стороне от реального, мире, где танец был музыкой, а ее тело — инструментом. Глаза ее моргали, создавая стаккато, а дыхание обеспечивало прочную ритмическую основу тем звуковым сетям, что ткали ее руки, ноги и пальцы.
Для Барнума и Бейли красота этого заключалась в безупречном соответствии звуков движениям. Они подумали, что это будет лишь покушением на новизну, что она с усилиями начнет изгибаться, принимая неестественные позы — для того, чтобы добиться нужных звуков. Но это было не так. Каждый фрагмент порождал следующий. Она импровизировала и музыку и танец, но подчинялись они лишь собственным правилам.
Когда, наконец, она остановилась отдохнуть, балансируя на кончиках педов, и позволив звуку растаять, превратившись в ничто, Барнум почти превратился в статую. Его удивил звук аплодисментов. Он понял, что руки были его собственные, но управлял ими не он. Это был Бейли. А Бейли н_и_к_о_г_д_а_ не завладевал контролем над моторикой.
