— Я всё обдумал.
Дородная женщина сразу поскучнела лицом.
— И не передумал, сама вижу. Ой, хорошо ли обдумал, Костик… Ну зачем тебе этот крест, а? Ты молодой совсем, вся жизнь впереди. Девушку хорошую встретишь, своих наделаешь… А бедняжка эта, ты хоть представляешь, что у неё в голове? Знаешь, что такая жизнь с детишками делает? Я вот знаю, повидала. Нет, ты на меня посмотри. Ты знаешь, сколько она там просидела? А с прошлой осени — наедине с трупом бабушки. От такого и взрослые мужики на раз ломаются.
— Я понимаю.
— Да что ты там понимаешь!
— Я с ней общался, она полностью сохранна.
— Да уж знаю, что общался: вон, второй месяц из интерната не вылезаешь, пока Зинка за двоих впахивает.
Я не дал себя сбить.
— Послушайте, я всё понимаю, поверьте: сам насмотрелся, как приёмные родители из кожи вон лезут, всё равно не справляются, отказываются, потом в церковь бегают грех замаливать. Потому что к девяти годам там уже зверята, а не дети, давайте уж без обиняков. Но тут другое.
— Ой ли.
— Точно другое. Настя — умница, ответственная, привязчивая до смерти. Хвостиком за нянечками ходит, присматривает за младшими. Речь чистая, сама себя обслуживает, это же уникальный случай! Бабушка была учителем литературы, интеллигентнейший человек. Она девочку до самого конца сама всему учила, радиоточку выключали только на ночь. А Настя за ней, парализованной, ухаживала как могла. Они не позволили друг другу озвереть, понимаете? Ну нельзя её в интернате оставлять! Я справлюсь, вы же знаете.
— Это ты сейчас так считаешь, а что, если нет? Об этом подумал? Вот, чёрным по белому написано: оставшись одна, поначалу впадала в истерику, потом вообще в сопор. Боится закрытых дверей, двадцать раз за ночь поднимается проверить, что палата не заперта. А спит под кроватью, между прочим, как привыкла. Ещё: панические атаки, ночные кошмары, социальная дезадаптация и уже три — три! — пресечённые попытки самоистязания с момента поступления, — она подняла на меня глаза. — У девочки страшная травма, Кость, и гарантий на излечение вообще когда-либо нет, ей нужен постоянный специальный уход. Коли не бабкино воспитание, она, может, и говорить бы не начала. Если ты не выдержишь и сдашься, бросишь её, как мать бросила, она этого не переживёт, понимаешь? Готов ты к такой ответственности на всю жизнь? Готов всё обеспечить, что ей нужно?
— Мне кажется, в первую очередь Насте нужно, — тихо проговорил я, глядя начальнице в глаза, — чтобы её любили.
Анастасия Павловна грузно откинулась на спинку лакированного стула, отчего пожилая мебель горестно заскрипела. Взгляд её оставался таким же пристальным и строгим, но опущенные уголки губ навестила тень улыбки. Почти уверен, что мне не показалось.
— Всё-то он понимает, посмотрите на него, — пробурчала женщина. — Раз такой понятливый, то, может, представляешь себе заодно, какие шансы у одинокого мужика, не родственника, выбить себе опеку над маленькой девочкой?
— Понимаю. Никаких. Потому и пришёл сразу к вам. Помогите, пожалуйста, — я стоял перед ней, изо всех сил стараясь сохранять внешнее спокойствие, не показывать, что творится у меня на душе. — Поможете?..
Тишина прокралась в кабинет, да так в нём и осталась. Было так тихо, что я слышал, как идут дешёвые настенные часы, как колотится моё сердце, перешёптываются и шикают друг на друга кумушки за дверью. Наконец, Анастасия Павловна тяжело вздохнула. Стул под ней снова скрипнул — ещё обречённее, чем прежде.
— Помогу. Потому что дура я старая.
* * *
— Да куда ж ты несёшься-то, аки оглашенная! Тьфу!
— Простите, пожалуйста! Ко мне дядя Костя пришёл! — разнеслось по всему коридору. Звонкий топот сандалий по каменному полу не замедлился ни на миг, и через секунду Настя уже повисла у меня на шее, всё ещё почти невесомая, словно котёнок.
— Опять ты воспитательницу не слушаешься?
— Я слушаюсь, слушаюсь, даже горькое лекарство пью, у меня от него язык коричневый, смотри, а-а-а-а…
— И впрямь коричневый. Закрой рот, сорока залетит.
— Сорока — это такая птица? Как она может в рот залететь?
— Вот будешь его разевать и узнаешь. Смотри, что я принёс.
— Ой. Что это?
— Виноград.
— Ви-но-град. А что с ним делают?
— Ну… Едят. Это ягода такая. Гляди, — видя её неуверенность, я оторвал одну виноградину и сунул в рот.
Настя всё ещё сомневалась, но послушно повторила. Через секунду глаза её, и без того огромные на исхудавшем личике, изумлённо округлились, раскрываясь всё больше по мере того, как она жевала, так что я даже забеспокоился. В следующую секунду, не успел я опомниться, она целиком нырнула в кулёк, обеими руками набивая рот ягодами вперемешку с веточками лозы.
— Так, Настён, подожди… — она не слышала. — Настя! Анастасия, стоп!
Мгновенно замерев над пакетом с полными кулаками винограда и стекающим по подбородку соком, она смущённо посмотрела на меня. Бледное лицо быстро залилось краской. Полным именем её звала бабушка, когда она делала или говорила что-то не то.
— Прости, пожалуйста, — произнесла она, с трудом проглотив комок. — Я знаю, что так есть нельзя в приличном обществе, бабуленька всегда так говорила. Просто мне очень-преочень понравилось! Можно я теперь буду есть только ви-но-град?
Я не ответил. Смотрел на неё, раскрасневшуюся, пока мысли мои витали где-то далеко. Машинально достав из кармана платок, я вытер ей щёки.
— Насть, хочешь переехать жить ко мне?
А я-то думал, что её карие глазищи просто не могут стать ещё больше.
* * *
Следующие несколько месяцев я наблюдал, как вращаются тяжёлые колёса бюрократической машины. Практически ощущал запах смазки и видел летящие искры. Утвердить опекунство оказалось непросто, в комиссии нашлись сомневавшиеся, но в итоге хлопоты начальницы оказали нужный эффект. Попутно жернова перемололи мать Насти, обрядили серую женщину в такую же серую робу и отправили в женскую колонию поселение по соседству с той, где отбывал свой первый срок её сожитель. Урода, к слову, так и не нашли. Решили, что он сбежал медвежьими тропами в Финляндию, объявили в розыск. Оставалось только ждать.
Как сотрудник опеки, потерпевший и свидетель со стороны обвинения одновременно, я только и делал, что курсировал между полицией, судом и интернатом. Сперва была комиссия по делам несовершеннолетних, потом суд по лишению родительских прав, уголовный суд… Дело получилось громким и отвратительным, вы и сами могли читать о нём в газетах или видеть в вечернем шоу. Туда-то я и направлю вас за подробностями, сам же расскажу лишь самое главное. Простите, мне просто тяжело об этом вспоминать.
Прокуратура подняла абсолютно всё. Обвиняемая мёртвым голосом давала показания, стоя в клетке за спинами приставов, а заполненный зеваками и прессой зал то и дело ахал. Пробрало, я это видел, даже командированных в Северодвинск репортёров от федеральных изданий, охочих обычно до всяческой грязи. Оставление в опасности, жестокое обращение, физическое и психологическое насилие… Преступления против жизни и здоровья. Несколько раз которая-нибудь из женщин, не выдержав, начинала рыдать и кричать на мать (та не реагировала и даже не поднимала головы, дожидаясь, когда можно будет продолжить отвечать на вопросы). Почти каждое заседание кого-то приходилось выводить в коридор.
Гражданка Светлана Назарова не смогла сообщить суду, когда и от кого именно из своих многочисленных «гостей» понесла ребёнка. Родила на пелёнку, лёжа под столом, сунула младенцу в рот палец, смоченный в водке, и сразу же вернулась к празднику. В квартире царило бесконечное безумное чаепитие, орущий младенец пришёлся совершенно некстати, и заботу о нём поручили ругачей бабушке, чью пенсию они так весело пропивали.
Когда же бабушка стала для них бесполезна, перестала вставать с постели и принялась доставлять сожителю обвиняемой слишком много хлопот, именно он придумал хитрый план: наглухо заколотить дверь в дальнюю комнату, заодно заперев внутри и егозливую, пятилетнюю к тому моменту девчонку. Чтобы не путалась под ногами и приглядывала за разбитой инсультом старухой.
