– Вот именно! – согласилась Клара. – А разве может культура быть массовой? Массовым может быть только бескультурье… Не дай бог настанут времена, когда «Война и мир» станет нравиться всем. Всем – значит никому.
– Или твой любимый Бенедиктов, – добавил Зиновий.
Клара рассмеялась:
– Если сявки скажут, что им нравится Толстой или Бенедиктов, я и того и другого разлюблю в знак протеста.
– А если они обманут? Стоит ли доверять сявкам?
– Ну что ты, папка! – весело воскликнула Клара. – У меня нет такого места, до которого мне были бы сявки вместе с их мнением. Моё мнение для меня намного важнее. А самодеятельность – как была, так и будет, никуда не денется.
– Вот именно, – сказал Зиновий. – У искусства и халтуры – только одно общее: они вечны. Ты заметила, конечно: чушь постоянно проявляет твёрдый характер, мягкий знак ей в этом не помеха.
И он пошёл на кухню разогреть сваренный Бертой рассольник.
VI
«Сильнее всего хочется думать о том, о чём думать не хочется сильнее всего», – не переставал думать Владимир Фёдорович.
«Тройка» дотарахтела от Управления Южной железной дороги до Павловской площади. Виноват, «Розы Люксембург». Он вышел, а трамвай потарахтел себе дальше. Владимир Фёдорович вынул из светло-коричневого деревянного портсигара «Казбек», закурил, не опасаясь, что Мария увидит и рассердится, и не торопясь пошёл домой – через Николаевскую площадь, по Сумской. Ах да, «Тевелева», как же я забыл, что они её тоже переименовали.
Впрочем, Мария сейчас и не заметила бы, даже если бы увидела, что он курит…
«Клара права, – думал он не о самом главном, стараясь о главном как-нибудь не думать. – Зачем называть улицы именами людей? Всё равно ведь рано или поздно придётся переименовывать. Вместо «Розы» назвали бы, что ли, Розовой. А «Люксембург» – это что такое? Почему не Лихтенштейн или Монако?»
Но главное-то было совсем не это.
И не то, что вроде бы совсем недавно он водил Клару в зоопарк, вон там, дальше, в Саду Шевченко, а сейчас она уже права…
Не это, конечно. Думать хотелось совсем о другом – о том, о чём думать совсем не хотелось.
Он для этого и вышел из Управления раньше – чтобы постараться не думать. Или придумать что-нибудь.
Хотя что же тут придумаешь?
Как отвлечь Марию, он ума приложить не мог.
В сотый раз промямлить какую-нибудь ерунду вроде того, что три года – это всего ничего? Три года назад Миши ещё не было. Владимиру Фёдоровичу было всего лишь 47, через три – будет уже 53. Их, этих по три, не так уж, если подумать, и много…
Остаётся только – постараться не думать, но о главном хочется думать именно потому, что думать о главном больше всего не хочется. Даже если палец поцарапаешь до крови – как назло будешь браться им за что попало, сколько ни старайся уберечься.
Хотя и это ведь сейчас не главное…
Главное – как отвлечь Марию? Самому тоже нужно как-нибудь отвлечься, – но разве это не одно и то же?
Он с Кларой не успел нагуляться – думал, нагуляется с Мишей. А Мише-то – всего лишь полтора не года даже, а годика, ну, чуть больше, но всё равно, пока только годика.
Вечером, укладывая Мишу спать, Мария или Клара ложатся рядом с ним и тихонько поют его и свою любимую колыбельную песню:
Спят медведи и слоны,Дяди спят и тёти.
Самуил пожимает плечами: «Зачем баловать парня? Захочет – сам заснёт». А они поют себе и поют:
Все давно спать должны,Но не работе.
Миша старается не заснуть, открыть глаза пошире, но они у него хочешь не хочешь закрываются, и он засыпает.
Его или свою? Это пока одно и то же…
«Интересно, что бы они пели, если бы «Цирка» не было?» – улыбнулся Владимир Фёдорович, закуривая новую папиросу. – «Какие ещё есть убаюкивающие песни? Может, других и нет вовсе?… Цирк да и только».
Другие песни сейчас в голову не приходили. Вообще ничего не приходило, никаких нормальных слов, кроме всяких «Верхняя Касриловка», «Верхнедуриловка» и тому подобного. Всех этих «верхних» было пруд пруди, а вот как помочь Марии пережить три года, а главное – ближайшие три дня, он не знал. Думал, думал, и всё равно ничего не получалось.
Всё, что мог, Владимир Фёдорович делал. Но что он мог?
Особенно если они решат остаться там на дольше?
VII
Самуил и Владимир Фёдорович трудились в их и без того большой комнате, которой теперь, к сожалению, предстояло увеличиться. Мария Исааковна с Кларой были на кухне.
– Были сборы недолги,От Кубани до ВолгиМы коней собирали в поход, —
пропел Самуил, заканчивая перевязывать очередную пачку книг. Самые тяжёлые из них – справочник лечащего врача и речи выдающихся русских адвокатов. Владимир Фёдорович тем временем паковал Мишины вещи, их получилось больше всего.
– Ваша верхняя Кацапетовка подождёт, никуда не денется, – уверенно сказал Владимир Фёдорович. – Спешить некуда, главное – ничего не забыть. Всё-таки не в нижнее какое-нибудь собираетесь, а в верхнее. Статус обязывает.
– Согласен, Владимир Фёдорович, дорогой. Моя мама говорит: всё должно быть как следует быть.
– Как они поживают? Балашовка на месте?
– Спасибо, всё в порядке. В Балашовке у меня сомнений нет ни малейших. Папа работает на велозаводе маляром, Ида – на мыловаренной фабрике, мама дома. Майя уже в пятом классе.
– Не переживают, что надолго уезжаете?
Самуил не сразу ответил – возможно, потому, что принялся за новую пачку, с детскими книжками:
– Думаю, переживают…
И добавил весело:
– Три года – это не так уж много, уверяю вас. Как-нибудь и в отпуск в Харьков постараемся выбраться.
«Примерно столько, сколько в эвакуации, – молча возразил Владимир Фёдорович. – Три года назад ещё и Миши не было…»
– Может, собаку имеет смысл завести? – спросил он, чтобы не возражать вслух. – Деревня есть деревня, ну её к аллаху. Хоть и верхняя. Вам бы собака в вашем хозяйстве не помешала. А то вся надежда – на вашу Надю, как я понимаю.
Самуил воскликнул брезгливо:
– Собака в доме?
И тут же добавил:
– Да хоть и во дворе. Я сам буду служить, только бы не воняло псиной.
Миша оторвался от игры и со вкусом повторил новое слово несколько раз, делая ударение на «с»:
– Псиной! Псиной! Псиной! Псиной!
«Какие вы, Антоша, слова произносите!» – наверняка сказала бы Клара, но она и Мария Исааковна были на коммунальной кухне.
VIII
На майские праздники Миша здорово напугал маму и даже Владимира Фёдоровича, которого вообще-то никогда не пугал – чем он мог напугать Владимира Фёдоровича? Клара пришла, кажется, из библиотеки, Мария Исааковна встретила её более обеспокоенной, чем обычно.
– Клара, ребёнок что-то просит, я ничего не понимаю.
– Мама, – удивилась Клара, – Митуся уже хорошо говорит. Как можно его не понять?
– Ну, так сама спроси у него. Бедный ребёнок, даже я уже выбилась из сил, а ему каково?
Клара взяла Мишу на руки.
– Митулик, чего ты хочешь? Скажи маме, не держи в тайне.
Миша был зарёван и изнурён.
– Абликоти тутоние… – заикаясь, произнёс он и снова заплакал.
– Чему вы его с Самуилом научили? – улыбнулся Владимир Фёдорович. – Таких слов не бывает.
– Петкевич! – перебила его Мария Исааковна. – Ну вот чему ты улыбаешься?
Владимир Фёдорович пожал плечами:
– Так что ж, мне тоже плакать? Давай заплачем хором, Мишутка.
Клара встревожилась.
– Митуся, – ласково спросила она, ставя сына на пол, – скажи как следует, ты же умеешь.
Миша попробовал не заикаться и повторил:
– Абликоти тутоние.
– Второй час бьёмся, – вздохнула Мария Исааковна. – Я уже просто не знаю…
Миша снова зарыдал.
– Ну Митутка хоцет, – пробивалось сквозь слёзы. – Ну Митутка плёсит!.. Абликоти тутоние!..
Клара скорее озадаченно, чем строго посмотрела на Мишу:
Конец ознакомительного фрагмента.
