– Его сын находится в тюрьме, но президент собирается вскоре выпустить его на свободу, потому что все политические заключенные должны получить амнистию. Это знак президентского великодушия по отношению к его прежним врагам! – Он толкнул стакан с ромом через стойку. Луис остановил его в дюйме от края, а Вентура ловко вытер пролитое.
Луис пил, проглатывая ледяные кубики.
– Они никогда не освободят его.
– Нет же, конечно, они его выпустят!
– Они выпустят его, когда посадят президента. Если, конечно, оба проживут достаточно долго.
– Сколько лет вашему сыну? – спросил по-испански Рейнер.
Луис отпил еще глоток и без выражения посмотрел на него.
– Вы живете в Испании?
– Нет.
– У вас кастильский акцент.
– Небольшой.
– Ему девятнадцать лет.
– Не слишком ли он молод для того, чтобы быть врагом президента?
– Он вместе с несколькими студентами пытался взорвать феррокарриль – в знак протеста. Если вы не из Испании, то скажите, откуда. – Луис перешел на английский, свободно используя американские обороты.
– Я приехал половить рыбу, – ответил Рейнер, отхлебнув перно.
– Акул?
– Да.
Луис глядел на него своим пристальным, без вызова, невыразительным взглядом. Возможно, он даже думал о чем-то постороннем или прислушивался к резкому хохоту проститутки в дальнем углу зала. В этот момент земля под ногами задрожала, а Вентура негромко воскликнул:
– Ay de mi![2]
Пол ритмично трясся, и через считанные секунды гомон стих. Люди замолчали, зато зазвенели стаканы и бутылки на полках – вибрация охватила весь зал. Потом начали хлопать двери. Лампы закачались, словно от порывов ветра, хотя воздух был неподвижен. Люди стояли, пряча друг от друга глаза, делая вид, что продолжают пить, а под ногами у них пробегали длинные ритмичные сотрясения. Пыль, как клубы дыма, поднималась из щелей между досками пола, а огромная тень Вентуры, отбрасываемая одной из раскачивающихся ламп, исполняла призрачный медвежий танец на стене.
Вентура ни на кого не смотрел. Он стоял опустив глаза, на его лице сверкали крупные капли пота. Он был похож на ребенка, покорно дожидающегося порки. Тени продолжали метаться по залу. Вдруг со стойки упал стакан и разбился с неожиданно громким звуком. Вентура закрыл глаза, словно ему нанесли первый удар.
Пьяный рыбак, поймавший огромную рыбу-меч, стонал во сне, но друзья больше не обращали на него внимания; они стояли совершенно неподвижно, будто боялись, что малейшее движение, добавившееся к этой ужасной дрожи, приведет ее в такую ярость, что она разрушит здание и уничтожит их всех.
В почти полной тишине москиты, кружась вокруг ламп, пели свою тонкую песню. Их тучи качались взад и вперед вместе с размахом ламп, а дымные тени окутывали голову танцующего медведя. Откуда-то издалека донеслось подобие музыки: чуть слышный голос, дергаясь в расхлябанном ритме, пел «Сонни-бой».
Прошло довольно много времени, прежде чем земная дрожь ослабела и стаканы на полках снова утихли; постепенно лампы перестали раскачиваться; заговорил сначала один человек, затем другой, пока шум вновь не достиг прежнего уровня. Все потянулись к стойке с пустыми стаканами, крича Вентуре, что если он собирается стоять там, как раскаявшаяся шлюха, до самого Судного Дня, то все его посетители умрут от жажды.
– Да будет воля Божья! – воскликнул Вентура. В его глазах все еще сохранялось выражение ужаса, вызванное подземными толчками. Он начал торопливо разливать спиртное в протянутые стаканы.
– В этом сезоне – каждую ночь, примерно в одно и то же время, – сказал Луис Рейнеру по-английски и допил последний глоток рома.
Рейнер кивнул. Эти толчки ему приходилось часто ощущать в Сан-Доминго, но там они были слабее, так как место здесь было выше, а скала гораздо массивнее.
Луис поставил пустой стакан на стойку, сказал «еще увидимся» и направился через длинный зал к дверям, кивая знакомым, которые окликали его до тех пор, пока он не скрылся за дверью. Это была не просто вежливая формула прощания, а констатация. Но он ошибся, подумал Рейнер.
За четыре недели упорного поиска он так и не смог взять след. Линдстром был скелетом; он находился в семидесяти милях отсюда, в нескольких десятках или сотен фатомов[3] под поверхностью кишащей акулами воды. Можно было приходить сюда каждый вечер и вслушиваться в обрывки случайных разговоров незнакомцев, чтобы каждый раз убеждаться в том, что они не имеют никакого отношения к его делам. Марш ошибся.
Он вышел из бара вскоре после своего собеседника и по не остывшим от дневного зноя улицам спустился на длинный, ярко освещенный проспект, тянувшийся вдоль берега. Елисейские поля Пуэрто-Фуэго, Авенида-дель-Мар. Здесь было прохладнее, тротуары были столь же широки, как и проезжая часть, и здесь можно было в этот поздний час спокойно пройтись в одиночестве и подумать. Он уже ощущал облегчение от того, что скоро уедет отсюда.
По проезжей части все еще проносились машины, и он держался поближе к домам и созвездиям ярких витрин, предпочитая жар, который отдавали нагревшиеся за день камни, волнам выхлопных газов.
В конце Авениды-дель-Мар находилось бюро Западного телеграфа, и он совершенно сознательно шел в том направлении: там круглосуточно принимали зарубежные телеграммы.
Он пошлет простой текст:
«Никаких успехов. Прошу разрешения вернуться».
У обочины стоял спортивный «мерседес» цвета слоновой кости. К нему направлялась женщина, только что вышедшая из ближнего дома. Она торопливо прошла под деревьями, которые почти не затеняли яркого света высоких фонарей. Рейнер, отступивший в сторону, пропуская женщину, увидел ее лицо так же ясно, как будто перед ним внезапно возникла одна из сорока двух фотографий, и понял, что так и не отправит телеграмму.
Глава 3
Мозес Гайавата сидел возле лодки и смотрел, как над вулканическим хребтом восходит солнце. При виде этого зрелища он забыл обо всем на свете; их теперь осталось только двое – он и солнце. Это было даже красивее, чем алтарь собора Сан-Доминго, который он помнил до сих пор. Мать взяла его туда давным-давно, когда он был еще слишком мал для того, чтобы понять, что это церковь; он увидел алтарь в потоке солнечных лучей и закричал при виде этой красоты, хотя по малолетству еще не знал, что такое красота.
Его восхищало множество вещей: святыни, восходы и заходы солнца, алые вспышки на вершине Катачунги, его священник и Эль Анджело.
Он сидел голышом на песке, глядя на большой солнечный шар, пока глаза не заполнились слезами и взгляд пришлось отвести. По песку шел человек с пальмовой веткой в руке, чтобы отгонять мух. Раздался гулкий голос Эль Анджело:
– Гайамо! Одевайся! Будь готов!
– Капитан! – Он принялся торопливо натягивать джинсы. День начался.
Никто в Пуэрто-Фуэго никогда не заплывал на своей лодке так далеко в океан, как Эль Анджело, когда у того было подходящее настроение. В этом не было никакой необходимости: вы могли найти акулу длиной в двадцать футов в пяти милях от берега, не уменьшая свой заработок расходом дизельного топлива. В пяти милях от берега можно рассчитывать на помощь других судов, если придется встретиться с морским дьяволом – гигантским скатом мантой – или получить пробоину в обшивке, или, допустим, если пойманная рыба тяжело ранит неосторожного рыбака.
Но Эль Анджело изредка уходил и на пятьдесят и на сто миль; бывало, что его считали погибшим. Однажды его подхватил шторм, унес за горизонт, и он потерял из виду землю. Вернувшись, он был весел как пират, прибывший домой с богатым призом.
– Он идет в море, потому что должен; он идет, чтобы быть наедине с морем и небом. Так он исцеляется, – сказал Пуйо.
Только дважды Мозес Гайавата был с капитаном далеко в океане, и сегодня он был неспокоен; он не стремился остаться наедине с морем и небом, хотя те были прекрасны. Он слышал много рассказов о меч-рыбах, которые собираются в стаи, нападают на лодки и пробивают обшивку, о глубоководном осьминоге, который иногда поднимается на поверхность из своей пещеры, расположенной на глубине в пятьсот фатомов, и хватает как раз такие небольшие лодки, о манте, чьи черные как ночь крылья достигают в размахе тридцати футов; эти были страшнее всех.
Но Эль Анджело – самый мудрый и самый сильный из мужчин в Пуэрто; с этим капитаном можно ничего не бояться даже здесь, посреди пустынных вод под пустынным небом.
«С Эль Анджело я в безопасности», – повторил про себе Гайамо и наконец немного успокоился. Они четыре часа шли под парусами прочь от земли и теперь дрейфовали, волоча за собой приманки и опустив за борт бычью ногу; кровь от нее расплывалась в прозрачной, как стекло, воде.
