– Петь, что ли, тебе, дядя Михаил? – спросила девушка.
Бородач ласково кивнул.
По тому, как насторожились девушки и подняли головы похмельные гребцы, Гирин понял, что Нюша должна быть певуньей. Он не ошибся. Девушка повернулась к низовью реки, взявшись за перила парома, поставила босую и мокрую ногу на перекладину. Минута молчания, и глубокий сильный голос – настоящее меццо-сопрано – пронесся по серому туманному простору реки.
Ночь темна-темнешенька, в доме тишина…
С детства знакомые слова старинной песни о тяжелой женской доле зазвучали с трагической силой и чувством. Гирин – сам любитель музыки и неплохой по студенческим меркам певец – замер. Пожалуй, он впервые слышал столь яркое исполнение «Лучинушки». Очень шла эта грустная мелодия к бессолнечному дождливому вечеру на широкой реке, к притихшей группе людей на стареньком, усыпанном трухою сена пароме, к размеренному аккомпанементу скрипучих весел. А голос Нюши несся и звенел над Волгой:
Я ли не примерная на селе жена,Как собака верная, мужу предана!
Яростная тоска песни невольно заставляла Гирина сжимать кулаки. Девушка умолкла, низко опустив голову, и паромщики издали дружное «Уфф!».
– Да, поет… – неопределенно ухмыльнулся синеглазый гребец. – Ну-ка, Нюша, давай еще!
– Дай отдохнуть девке, ишь ты какой, – вступился старый паромщик, – пусть-ка другие теперь поют. – Глаза его озорно блеснули, уставившись на Гирина. – Вот тут студент, товарищ будущий доктор… (Гирин увидел, как Нюша вздрогнула и подняла голову.) Неужели не сможет показать, как в столице поют?
– Я не из столицы, из Ленинграда, – поправил старика Гирин, – и до доктора мне как до неба.
– Все равно, еще того лучше – первый город, – не смутился паромщик. – Айда качай, студент!
Несколько секунд Гирин размышлял, что же спеть своим случайным попутчикам. И, отвечая внезапному желанию исполнить серьезную вещь, которая подходила бы к настроению этого вечера на реке, но не была бы полна такой отчаянной тоски, как «Лучинушка» Нюши, Гирин запел серенаду Шуберта:
Песнь моя летит с мольбою тихо в час ночной…
Он пел, глядя на девушку, и замечал, как становилось строже ее лицо, а гибкая ладная фигура выпрямлялась, будто в стремлении подставить себя всю под звуки песни.
Никогда еще не пел он с таким воодушевлением, протестуя против дремучей деревенской судьбины, только недавно начавшей поворачиваться к настоящему свету.
Чувство неведомо откуда взявшейся силы помогло ему наполнить торжествующим властным призывом последние слова серенады:
И на тайное свиданье приходи скорей!Приди, приди!..
– Эй, зазевались, ворочайся, а то придется бечевой подымать! – прервал молчание недовольный бас старшого. Гребцы начали поспешно рвать весла, и паром сошел со стрежня в тихий затончик под красными обрывами крутого берега. Еще несколько минут – и мочальные веревки были надеты на вбитые в дно колья. Гребцы потащили трапы для съезда телег.
– Здоров петь, студент! – крикнул ему синеглазый парень, как давнему знакомому. – Вот бы вас в пару с Нюшкой-то! Приходи, завсегда перевезем без копейки, только пой!
Гирин улыбнулся паромщикам и сунул гривенник в заскорузлую руку дяди Михаила, заканчивавшего сбор денег.
– Торопишься, доктор? – проворчал старик. – Тебе, чаю, в Никольское?
– В Никольское. А может, у вас там есть кто знакомый? – спросил Гирин.
– Тебе чего, на квартиру стать? А сельсовет?
– Так мне недели на две, хочется по сговору у хороших людей.
– Постой-ка! Нюша! – окликнул он уже спрыгнувшую на берег девушку-певунью. – Не возьмешь ли студента-то? Изба ведь большая да пустая!
Девушка залилась неожиданно темным, жарким румянцем.
– Да я бы рада… может, маме чего посоветует товарищ доктор… Только сами знаете, дядя Михаил, чем гостя-то пестовать, хозяйства нету.
Гирин не мог подавить в себе желание познакомиться с привлекательной и какой-то странной девушкой.
– Ну и что ж, – вмешался он, – разносолы мне ни к чему, а ведь молока да хлеба достанете? Если не стесню…
– Чего там, – явно обрадовалась девушка, – если только вам не покажется… ну, можно и перейти куда.
– Вот и сговорились, – довольно сказал старшой, как бы торопясь окончить дело. – Ты, доктор, ежели не торопишься, то посиди, покури со мной. Хочу еще спросить тебя насчет науки.
– Давай покурим… А как вас найти, Нюша?
– Как по этой дороге подойдете к селу, увидите крайний дом. Село невелико, один порядок, левая сторона долгая, правая короче. И тут сразу через ложбину справа бугорок, а на нем пятистенок с резным крыльцом.
– Гляньте, девки, Нюшка себе еще хахаля нашла! – вдруг визгливо крикнула одна из попутчиц, высокая, в темно-красном платке с цветами. – Сговаривается! Смотри, Нюшка, будет тебе от уразовского сынка выволочка! И студенту, я чай, достанется!
Девушка повернулась как подхлестнутая и быстро пошла в гору, скользя по размокшей желтой глине и не оглядываясь.
– Что вы, как вам не стыдно! – крикнул Гирин.
– Чего там, стыдно? Гулящая она! Иль тебе лестно?
– Пошли прочь, кобылищи! – грубо приказал старик паромщик. – Только и знают страмить человека, а за что?
– Знаем за что! – хором закричали девушки и со смехом пошли по дороге.
Старик, недовольно хмурясь, отсыпал на ладонь махорки из коробки Гирина.
– Почему это они? – спросил Гирин. – Девушка какая-то очень хорошая.
– Такую не скоро найдешь. Да неладно у ней судьба сошлась. Я всю их семью знаю.
– В чем же ей не повезло? Я сразу заметил, что у нее что-то неладно.
– Ага, студент, остановила взгляд твой Нюша! Да и впрямь только слепому не заметить. Поживешь у них, может, поможешь чем, советом каким-то по лекарской части. Ладно это я удумал тебя на квартиру сосватать!
– Так…
– Не топчись, все объясняю порядком. Отец, вишь, Нюшкин – верховой волгарь, столяр, взят в дом к ейной матери. Воевал в германскую и Гражданскую, вернулся не то чтобы партийным, но сознательным и, конечно, по всем новым делам коноводом. Село это старое, богатое, кулаков много, а подкулачников и того больше – не полюбился им Павел, Нюшкин отец. Только еще разговоры о коллективизации пошли – случись тут кулацкая заварушка… – Старый паромщик нахмурился и запыхтел козьей ножкой.
– Восстание? – спросил Гирин.
– Нет, так, пальба бандитская. По ночам в окна стрелять да за кустами подкарауливать… Ну, между прочим, рассчитались и с Павлом. Вечером, как сидели Павел с женой да с Нюшкой за ужином, ворвались в избу двое с «наганами» и со страшной руганью Павла застрелили. Так мозги напрочь и вылетели. Жена Павлова, Нюшкина мать, повалилась как неживая, а Нюшка, тогда совсем девчонка, зверюкой на них бросилась. Ну, кто-то из бандюг ее двинул, не скоро в себя пришла.
– Разве никто выстрелов не слышал?
– Дом у них, сам увидишь, на краю села. А ежели кто и слышал, так ведь боятся, всяк о своей шкуре.
– И что же дальше?
– На том все и кончилось. Нюшкина мать с той поры не встает, не говорит, мычит только. Руки-ноги совсем отнялись. И Нюшка при ней как прикованная – куда денешься от родной матери? Дом хороший, хозяйство – все пошло прахом. Что девка одна-одинешенька-то сделает? Бьется как рыба об лед, батрачит, стирает, огородом малым пробавляется.
– А в колхозе что?
– Да вишь ли как, – паромщик грубо выругался, – повернулось дело, что вроде в драке, по пьяному делу Павла стукнули. Это у нас завсегда – чуть что, надо закон обойти, на пьянство валят. А я бы их, этих пьяных, еще того хлестче, – плюнул старик. – Словом, не было никакого вспомоществования, разве кто из добрых людей от своего куска отделит. Так ведь Нюшка гордая, не от каждого возьмет. Вот и сошлась жизнь девке клином, и нет вызволения!