этого не сработало. Малыш просто был. Бояться не стоило, так как он не представлял угрозы, лидировать тоже. Старший почувствовал, что в нем что-то меняется. Больше не было смысла брать на себя инициативу. Что-то трогало его, он стал понимать тишину гор, вечность камней или ручья, которым было достаточно просто существовать.
Он покорился законам этого мира и их несправедливости без бунта и горечи. Малыш был так же необходим, как земной рельеф. «Держаться, а не сдаваться», — сказал себе старший брат, то была их местная пословица. Необходимости бунтовать не было. Он любил прежде всего искреннюю доброту, нежность малыша. Малыш изначально всех прощал, потому что никого не судил. Его душе была абсолютно неведома жестокость. Его счастье сводилось к простым вещам: чистоте, сытости, мягкости его сиреневой пижамки или ласке. Старший осознал, что такое истинная невинность. И его это потрясло. Находясь рядом с малышом, он больше не пытался торопить жизнь, боясь, что она от него ускользнет. Жизнь была здесь, рядом с ним, и в этой новой жизни не было ни страха, ни борьбы, она просто текла.
Постепенно он стал понимать, что означают крики малыша. Он знал, какой из них является признаком боли в желудке, какой — голода, дискомфорта. Он умел многое из того, что детям в его возрасте знать еще рано, например, как поменять подгузник и покормить малыша овощным пюре. Он регулярно составлял список того, что нужно купить: еще одну сиреневую пижаму, мускатный орех для пюре, чистую воду. Он протягивал список матери, которая благодарно его забирала. Ему нравилось спокойствие малыша, нравилось, когда от него хорошо пахло и когда тому было тепло. В такие моменты малыш хихикал от удовольствия, потом его голос поднимался ввысь, как древняя песня, ребенок улыбался, его ресницы трепетали, а голос становился все выше, как мелодия, которая не выражала ничего, кроме удовлетворения примитивных потребностей и, возможно, ответной нежности. Старший напевал малышу колыбельные. Вскоре он понял, что слух, единственное, что было доступно брату, — это великолепная штука. Малыш не мог ни видеть, ни делать хватательных движений, ни говорить, но он мог слышать. Поэтому старший использовал свой голос как музыкальный инструмент. Он шептал малышу на ушко, рассказывая обо всех оттенках зеленого, которыми изобиловал пейзаж за окном: миндально-зеленый, ярко-зеленый, бронзовый, нежно-зеленый, зеленый блестящий, зеленый с желтизной, тускло-зеленый. Он щекотал малышу ушко веточкой сушеной вербены. Он плескал водой из тазика. Иногда он вынимал нас из стены во дворе и бросал, чтобы малыш мог услышать тупой удар камня о землю. Он рассказывал ему о трех вишневых деревьях, которые давным-давно один крестьянин принес на своей спине из далекой долины. Тот поднялся на гору, а затем спустился, сгибаясь под тяжестью трех деревьев, которые по логике вещей не могли бы прижиться в этом климате и на этой земле. Однако вишневые деревья чудесным образом выросли. И стали гордостью долины. Старый фермер раздал свой первый урожай вишен соседям, и ягоды торжественно съели. Считалось, что весной белые цветы вишни приносят удачу. Их ставили у изголовья больных. Прошло время, и фермер умер. Три вишневых дерева засохли. Никто не искал этому объяснения, потому что и так было понятно: деревья последовали за тем, кто их посадил. Ни у кого не хватило духу дотронуться до серых сухих стволов, так похожих на стелы, которые старший брат описал малышу в мельчайших деталях. Он никогда ни с кем так много не говорил. Мир наполнился разными звуками, мир постоянно менялся, оказалось, что его можно рассказать, показать шумом, голосом. Лица, эмоции, прошлое имели свое звуковое соответствие. Так старший рассказал малышу об их крае, где деревья растут на камнях, где живут кабаны и хищные птицы, о крае, что бунтует каждый раз, когда кто-нибудь возводит забор, разбивает огород, перебрасывает через реку мост; но природа берет свое, требуя от человека прежде всего смирения. «Это твой край, — повторял старший, — ты должен его слышать». По утрам в Рождество старший мял подарочные упаковки и подробно рассказывал малышу о форме и цвете игрушек, в которые тот не сможет поиграть. Родители позволяли ему это делать, немного не понимая, что происходит, для них главным было не растерять душевных сил. Двоюродные братья в порыве доброты, а в общем и не имея особого выбора, тоже начали вслух описывать игрушки, а затем, в придачу, гостиную, дом, семью, и делали это до исступления, все хохотали, и старший тоже смеялся.
Когда все в доме затихает, он встает. Он еще не юноша, но уже и не мальчик. Он кутается в одеяло. Выходит во двор и приближается к стене. Прижимается к нам лбом. Поднимает руки. Это ласка или жест осужденного? Он ничего не говорит, неподвижно стоит в ледяной темноте, его лицо совсем близко. Мы, камни, чувствуем его дыхание.
В теплые дни, когда кажется, что гора чуть вздрагивает от первых лучей солнца, старший обходит дом. Участок идет в горку, а дальше — бурлит река. Он шагает осторожно, неся на руках большого малыша, который так и не держит голову. При ходьбе сумка с бутылкой воды, книгой и фотоаппаратом подпрыгивает. Он ищет полянку. Здесь у камней небольшой пляж. Старший брат осторожно укладывает малыша, поддерживая его за шею. Придает телу правильное положение, чуть поворачивает голову, чтобы она оставалась в тени огромной ели. Ребенок довольно вздыхает. Старший растирает иголки, издающие лимонный аромат, и подносит к носу малыша. Эти деревья не местные, их давным-давно посадила его бабушка. Должно быть, деревьям понравилась эта гора, потому что они выросли и даже стали мешать людям. Мы уже потеряли счет упавшим на столбы электропередачи веткам, да и земле не хватает солнечного света. Старший до сих пор считает эти ели чем-то аномальным и, наверное, не случайно кладет своего брата именно под них.
Ему нравится это место. Он садится рядом с малышом. Складывает руки на коленях. Читает, а потом молчит. Он ничего не описывает малышу. Мир сам к ним приходит. Бирюзовые стрекозы шуршат, пролетая мимо уха. Ивы тянутся к воде, создавая заторы. Деревья образуют две стены у речного коридора, и старший представляет, что сидит в гостиной, пол которой — плоские камни, а потолок — еловые лапы. Он делает несколько снимков. Здесь река спокойная, настолько прозрачная, что можно увидеть ковер из золотистой гальки на дне. Затем поверхность морщится и бурлит, волны формируют как будто лужи, которые, в свою очередь, сужаются и превращаются в водопады. Старший прислушивается к реке, к ее движению. Вокруг него
