не помешанные на «битлах», для нас не существовали и проходили мимо. Но мы, наверное, вызывали у них какую-то смесь уважения и восхищения, поскольку пребывали в совершенно своем мире и разговаривали о чем-то им неведомом. Каждый день собирали по крупицам информацию. Например, «битлы» записали пластинку «Сержант Пеппер». Нам она поначалу не очень понравилась, как и тогдашние усы и костюмы «битлов».
Какого черта они нарядились? Но уже на третий день мы «въехали» в этот альбом абсолютно. Поняли, что эта музыка не для концертов, а для медитации. У нас вообще случился ужасный конфликт в своем кругу. Ребята хотели играть битловские вещи, а я объяснял, что это невозможно, ибо «Битлз» слишком хорошо поют. В нашем варианте получится отвратительно. Надо играть «роллингов», потому что они поют примерно как мы, и у нас выйдет похоже. Поэтому «роллингов» или «Monkeys» мы играли тогда значительно больше.
Передовая информация долетала до нас с опозданием. О «Вудстоке-69» мы узнали где-то в 70–71 гг. от Стаса Намина. Слушали выступавших там артистов с утра до ночи, но к «битлам» все равно не остыли. Мы ими еще не наелись.
Колоссальным толчком стало появление в нашей компании Кавы. У него были две настоящие электрические гитары и маленький усилитель. С их помощью извлекался звук, который мы слышали на фирменных пластинках. Там даже имелось тремоло. Это сводило с ума. Я мог просто с утра до ночи сидеть и дергать за струны».
К 71-му у «Машины» уже накопился определенный авторский материал. Ее репетиционная база переместилась из школьных помещений в культовый для столичного рока ДК «Энергетик», в состав команды влился Александр Кутиков, а Макаревич, пойдя по стопам отца, поступил в Московский архитектурный институт (МАрхИ), где его и повстречал будущий лидер другой знаменитой столичной рок-группы «Воскресение» Алексей Романов. Точнее, он приметил Макара «с прической «воронье гнездо» – а-ля Боб Дилан» еще раньше, когда часто пересекался с ним в вагоне метро, следуя по одной ветке от «Фрунзенской» до «Кропоткинской». Но познакомились они только в институте.
«В архитектурный Макар поступил на год позже меня – вспоминает Романов. – У нас там уже существовала группа. В МАрхИ вообще было до фига команд. Две на нашем курсе, курсом старше еще одна – «Вечный двигатель»… И вот я с удивлением увидел во дворе института того самого парня, которого приметил ранее в метро. Он сидел на портфеле и что-то вышлепывал ладошками. А у нас в группе барабанщика не хватало. Я вежливо предложил ему присоединиться к нам, но он ответил: «Извините, я уже играю в группе. Большое спасибо». Но знакомство завязалось, и с тех пор мы общаемся.
Для репетиций в институте нам предоставляли актовый зал. Андрей иногда туда заглядывал послушать. Настал момент, когда там выступила и «Машина». Сережка Кавагоэ играл на органе, Игорь Мазаев на басу, Юра Борзов на барабанах и Макар на гитаре. Исполняли что-то из «Сержанта Пеппера». Они произвели приятное впечатление. Тогда, важнее было не как команда играет, а что именно.
Но вообще у «МВ» – отдельная история, не вузовская. Скажем, мы со своей командой являлись этакими институтскими разгильдяями. Игра на гитарах была для нас таким же времяпрепровождением, как питье пива, разговоры о джинсах, футболе, девчонках. Концерты ведь проводились во всех институтах каждую неделю. Оставалось выбирать куда пойти – на «Рубиновую атаку» («на «Рубинов»), предположим, или на «Скоморохов»… Самостоятельную, целенаправленную творческую деятельность в то время мы не вели. Просто из любопытства иногда что-то сочиняли. Вытаскивать это на сцену даже в голову не приходило. Мы могли в состоянии подпития с закадычными дружками поделиться чем-то, что варилось в нашей «кастрюльке». Дальше кухни это никуда не шло, и выкинуть было не жалко. А у Макара, по-моему, сразу возникло четкое понимание, чего он хочет. Он выглядел целеустремленнее всех, кого я знал в студенческо-музыкальной тусовке.
Мне запомнился один из сольников «Машины» в том же актовом зале – он был сидячим. До этого в МАрхИ все выступали в основном на верхнем этаже, в выставочном зале. Проще говоря, на танцах. И «Машина» там играла какой-то хороший западный, попсовый, в сущности, материал. Но вдруг они сделали такую программу, чтобы люди просто сидели и слушали. Оказалось, у них достаточно собственного материала, который канает именно как концертный, а не танцевальный. Это было событие. По-русски, оказывается, и так можно петь!
Мне кажется, Андрей во многом задал фасон всего русского рока. Ранние вещицы «МВ» – «Продавец счастья», «Солдат», «Миллионеры» формально выглядели вполне зрелыми композициями. Не беру сейчас их стилистику, идеологию – не мое дело. Но как «штучка», хит, изделие, они являлись готовым продуктом. Вполне оформленная аранжировка, взаимодействие куплетов, исполнительская подача – все было найдено. Мера агрессии, мера меланхолии, своеобразная блюз-роковая платформа, какое-то количество кантри, которое Андрей достаточно серьезно изучал. Прямо такое махровое кантри. Не прилизанный фолк, а «стариковские» заунывные баллады с расстроенным банджо. Помню, у Макара имелось несколько пластинок американских исполнителей абсолютно деревенской такой музыки, не относившейся ни к кантри-вестерн, ни к блюграссу. Она смахивала на каторжные темы, штатовский шансон.
«Мы все еще находились тогда на низшей ступеньке исполнительского мастерства, – откровенно констатирует Макаревич, – говорить о каком-то нашем уровне было бессмысленно, но мы уже представляли, как надо делать».
Это весьма принципиальный момент. О том, что «Андрей задал фасон русского рока», говорит не только его сверстник Романов. Многие российские рок-музыканты следующего за «Машиной» поколения подчеркивают, что поверили в потенциал русскоязычного рок-н-ролла, именно когда услышали «МВ». Но Макар – не абсолютный первопроходец на этом поприще. Да, интуитивно он быстро понял, куда нужно двигаться, но рядом уже играли музыканты, на которых можно было ориентироваться.
«Однажды у нас появился 20-ваттный усилитель «Асе tone», – говорит Макар. – Об этом, видимо, быстро прознал Александр Градский, и блестящий барабанщик Юра Фокин, игравший с ним тогда в «Скоморохах», как-то сказал нам: «Если хотите послушать лучшую группу страны, подъезжайте тогда-то к дому Градского на Мосфильмовской улице, сядем вместе в «рафик» и поедем на концерт в Долгопрудный. А вы же дадите нам воспользоваться вашим аппаратом?» Мы, конечно, с радостью согласились. В Долгопрудном, к слову, было самое безопасное место, 8-я столовая, кажется, называлось, при институтской общаге. Там сейшена всегда заканчивались хорошо. Менты туда не приезжали.
И вот послушав «Скоморохов», я понял, что нужно писать песни на русском. Первые мои опыты вышли совершенно нелепыми: печальная, безысходная лирика. Чудовищные тексты, как я теперь понимаю. Благо не многие из них сохранились. Но
