— И не жалко тебе, дядя Проша, казаку казаков рубить? — спросил один из стрельцов, ища, в свою очередь, чем очистить клинок.
— Русскому русских жалко… А казаки… какие же они казаки, если ляхам продались! — в сердцах вскричал Прохор. — Лучше б как-нибудь по иному назвались!
Спустя час среди смятенных рядов польской и наемнической пехоты наконец прекратилась паника, командиры скомандовали сбор и отбой атаки (и это было вовремя — она уже почти час, как завершилась!), и нестройные ряды завоевателей под хриплые вопли сигнальных труб откатились к своим таборам.
Здесь Сигизмунда ждала еще одна неприятная новость: русское ядро, пущенное с земляного вала, разбило лафет одного из трех осадных орудий, и громадная пушка, кувырнувшись «носом», еще и скатилась в небольшой овражек, над которым была установлена. Трудно сказать, получила ли она при этом какие-то повреждения, но теперь ее предстояло вытаскивать, тратя на это уйму сил. Да еще и стоило ли? Попытка прорваться с помощью этих пушек в проклятую крепость провалилась, ядер оставалось не так уж и много, и имело ли смысл посылать за новыми?
Эти невеселые мысли побудили великого польского короля вернуться в свой шатер и, не поужинав (какой уж тут ужин!), с самым скверным настроением лечь спать.
Все негодование командира наемников Вейера обрушилось, таким образом, на бедного мальтийского рыцаря, и Новодворский в конце концов тоже спасся бегством, приказав выставить возле своего табора дополнительную охрану Ибо обозленные немцы, как он успел не раз убедиться, бывают не менее страшны, чем обозленные русские…
Глава 3. Набат над Москвою
Второй день подряд над зубчатыми красными стенами Кремля, над укреплениями Китай-города, над высокими теремами Сретенки и Замоскворечья, над всем московским посадом гулко, тревожно гудел набат. Звон смолк было ночью, но под утро раскатился с новой силой, и новые толпы стрельцов и посадских людей ринулись к Серпуховским воротам, возле которых еще накануне были поставлены караулы и собраны большие отряды вооруженных людей.
При всей кажущейся монолитности этого стихийно возникшего ополчения, в нем не было твердого порядка, а единодушие оказалось лишь временным, покуда явившиеся вблизи московских стен вооруженные отряды не отошли от Москвы-реки и не встали, по слухам, на подступах к Замоскворечью. Это не могло успокоить защитников столицы, они взволновались, казалось, еще больше — все понимали, что захватчики не собираются уходить совсем. Но при этом среди москвичей тотчас возникли раздоры: там и здесь стали звучать громкие призывы, совершенно исключающие друг друга.
— Сказывают вам: продали нас бояре! — орал, взобравшись на одну из поставленных поперек въезда груженых телег, пожилой стрелецкий десятник. — Золотишком польским меха[9] набили, да и забыли, что православные! Мало от ляхов беды по всей Руси, так теперь еще и Москву им отдай! Надобно всем миром идти целовать крест государю нашему Дмитрию Ивановичу, послов за ним посылать!
— Какой тебе еще государь?! Какой такой Дмитрий Иванович?! — завопил с другой телеги приказной дьяк, — Вор и самозванец твой «Дмитрий Иванович»! Целуй-целуй ему крест, да за одним и проклятой польской колдунье Маринке! Он — жид, она — ведьма[10], вот они нам черта на царство и родят! Земский Собор надо скликать, да всем миром избирать государя!
— Наши семеро бояр уже сколько времени нам Собор обещают?! — раздался могучий бас прямо из толпы. — Не будет Собора, покуда оне в Москве управляют! Надобно слушать одного лишь святителя нашего Патриарха Ермогена, а он в грамотах своих велит народу собираться да совместно противу полона литовского ополчаться![11]
— Ермогена, сказывают, вскоре с патриаршего двора бояре сгонят, грозят в темницу заточить! — отозвался кто-то из стрельцов. — Ежели погубят Владыку, то и церковь православную губить начнут! Бить их всех надобно да гнать!
Толпа взорвалась нестройным ревом, затем опять стали выделяться более громкие возгласы:
— Кого бить? Кого гнать? Кого всех-то?
— Да всех! Кто ляхам продался, всех и гнать!
— Среди бояр многие против ляхов! Вот их и звать, чтоб нами управляли!
— Правильно!
— Государю надо крест целовать! Дмитрию Ивановичу! Он чудом Господним спасен остался, убиения дважды избежал… Ему и править Царством Московским!
— Шуты гороховые! Как это спасся?! Да я своими очами видел, как он с башни вниз башкою летел, и как оземь грохнулся! Да и то был уж никакой не Дмитрий Иванович, а вор Гришка! А покойного царевича мощи в храме выставляли. Все видали.
— Собор созывать надобно! Прямо сейчас!
— Кто ж тебе сейчас даст, когда ляхи под самой Москвою?! Оне ж послов сюда не допустят!
— А мы все на что?
Рев толпы то нарастал, то утихал, крики особенно ярых спорщиков покрывали друг друга, и над всем этим ритмично и тревожно продолжал гудеть набатный колокол.
В это время к Серпуховским воротам приблизились со стороны Москвы-реки двое всадников, и толпа, на какое-то время утихнув, обратила все внимание на них. Это были определенно не поляки, и их появление не вызвало тревоги, но всем сразу сделалось любопытно, кто они могут быть такие и откуда едут.
Верховые доскакали до ворот и, видя, что те перекрыты толпой, осадили коней. По запыленной одежде все сразу поняли, что ехали эти люди издалека и, видно, не один день: к седлам были приторочены дорожные мешки, у пояса каждого приезжего, кроме сабли и саадака[12], болтались латунные фляги в кожаных чехлах. Одежда выдавала в приезжих хозяина и слугу, причем первый был, скорее всего, из служилых людей, второй, вероятно, его холоп.
— Кто такие будете? — спросил со своей телеги стрелецкий десятник. — Что за люди и откуда?
— Из Смоленска мы! — ответил служилый, статный мужчина лет сорока, одетый в длинный вишневый кафтан с отороченными мехом рукавами, прорези которых были скупо обшиты серебром. — Я — окольничий[13], боярин Роман Рубахин, это — слуга мой Семен. С поручением я прибыл.
— К кому? И как вас ляхи пропустили? — дотошно приступил к приезжим еще один из стрельцов.
— Приехал я к боярину Мстиславскому да ко всем семи боярам с поручением. А еще надобно мне встретиться с Владыкой, Патриархом Гермогеном, если будет его милость меня выслушать. А пропускать нас никто не пропускал — ляхов мы стороной объехали. Они ведь тоже по Смоленской дороге шли, так мы загодя знали, что они впереди нас.
— Из-под Смоленска! — заволновалась толпа. — Его ж второй год ляхи осаждают!
— Что там сейчас? Наши бояре туда послов отсылали. Толк-то от тех послов был?
— Что на дорогах творится? Почитай, гетман Жолкевский[14] со своим войском всю округу разорил!
— Пропустите!
Властный голос, раздавшийся позади толпы, не заставил ее сразу расступиться, но многие начали оглядываться и, узнав появившегося среди них человека, теснились, чтобы его пропустить.
Это был рослый мужчина лет сорока или чуть больше, крепкий и статный, как принято говорить о таких, «по всему видать, знатных кровей». Правда, его одежда была очень простого покроя, без дорогой отделки, и на плечах не красовалась столь любимая боярами шуба, которую иные носили нараспашку даже в жаркие летние дни, а уж прохладной весною иначе не выходили из дому. Этот человек явно любил, чтобы ему было удобно, и не чванился своими соболями. Даже шапку он на ходу снял и небрежно нес в руке, вытирая рукавом кафтана пот, выступивший на лбу от быстрой ходьбы.
Лицо у него было крупное, немного широкое, с выразительными чертами, высоким выпуклым лбом, обрамленное густыми, довольно коротко подстриженными волосами и великолепной окладистой бородой того же ржаного с золотистым отливом цвета, что и его кудри. Усы, пушистые, ухоженные, были средней длины — их концы лишь слегка касались подбородка. При этом густые ровные брови казались куда темнее волос, усов и бороды и очень подходили к глазам: небольшие, карие, необычайно живые, они смотрели уверенно и при этом удивительно простодушно.
— Что случилось? Кто тут из Смоленска? — спросил он, оказавшись против ворот и остановившихся перед ними приезжих.
Боярин Рубахин вновь назвал себя и цель своего приезда и наконец спешился, понимая, что им ничто не угрожает — этот человек явно пользуется здесь всеобщим уважением и может управлять даже столь возбужденной толпой.
Он тотчас и подтвердил это, властно махнув рукой, отчего собравшиеся кругом стрельцы и посадские почти сразу умолкли, а затем проговорил:
— Я — князь Дмитрий Пожарский. И рад буду проводить тебя, боярин, к Мстиславскому. Только вот он ныне сильно занят. Хотя, может, и к лучшему: как раз у него встреча должна быть с Владыкой Гермогеном. Владыка сам к себе на патриарший двор боярский совет позвал. Если тебе надобно, так дождись, покуда они закончат, ну и увидишься сразу с тем и с другим.
