На самом деле туалетом занялись Цыпа и Бох. Не обращая внимания на насмешки жителей городка, имевших возможность круглый год справлять нужду под любым кустом, эта парочка, чуть не падая в обморок от отвращения и переутомления, привела туалет в порядок и объявила плату за вход. И отдельную плату - за пользование писсуаром. А поскольку никто, кроме старухи Гаваны и доктора Жереха, не знал, что это такое, то любопытствующие повалили валом. По базарным же дням, каковыми исстари считались четверг и суббота, каждый уважающий себя мужчина, приехавший из деревни торговать картошкой или мясом и традиционно отмечавшийся в ресторане, считал отныне своим долгом познакомиться с изделием немецкой фирмы "Керамаг" (Бох случайно обнаружил его среди хлама в подвале Африки), чтобы похвастать потом перед односельчанами. Не меньшую прибыль приносило и любопытство женщин, которым Цыпа за отдельную плату показывала писсуар по ночам. Вскоре, впрочем, Бох притащил из того же подвала биде, которое установили в женском отделении и которым каждая уважающая себя дама старше десяти лет, прошедшая инструктаж у Гаваны, считала своим долгом попользоваться. По ночам Бох демонстрировал биде мужчинам, которые задумчиво крутили фаянсовые вентили и спорили, выдержит ли эта штука Беспросветную Вовку, щеки, грудь и задница которой были совершенно одинаковы по величине и неразличимы как издали, так и вблизи, что вызывало у мужчин неподдельное восхищение: "Куда ни поцелуй, всюду жопа!".
Заплатив налоги и подсчитав чистую прибыль за первое полугодие, владельцы туалета ахнули. На радостях юный Бох преподнес Цыпе в подарок лучшее ожерелье фальшивого жемчуга, которым когда-то славился Город Палачей. Производство его в незапамятные времена наладил местный аптекарь Попов-Змойро. С чешуи зауряд-уклейки Alburnus lucidus, водившейся в Ердани в изобилии, отмывались кристаллики гуанина, которые смешивались с раствором желатина, жидкого стекла или целлулоида. После чего эту эссенцию закачивали внутрь стеклянных шариков, производившихся на полукустарном заводике, выпускавшем бусы и прочую дребедень.
Цыпа, впервые в жизни получившая подарок, тотчас надела ожерелье, и Гавана задумчиво отметила стройность и красивый изгиб ее шеи.
- Мне всю жизнь снилось только дерьмо, - призналась Цыпа. - А недавно я обнаружила в соннике, что видеть во сне дерьмо - к счастью. - Она посмотрела в упор на Боха. - А теперь твоя очередь, счастливчик. Надевай ботинки - те самые - и собирайся в Москву. А я надену туфли со стервознейшими каблуками. Пора завоевывать остальной мир.
- Только не забывайте все считать, взвешивать и оценивать, напутствовала их Гавана. - Что не измерено, того не существует. А значит, и владеть этим невозможно. Это касается даже любви, хотя тут-то, кажется, и кроется ошибка, потому что люди отличаются от зверей способностью верить в вещи, не обладающие ни вкусом, ни цветом, ни запахом, ни даже весом, заключила она с грустью. - А только ее я и могу вам завещать. Ибо, как сказал Апостол, "аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам, - ничто же есть". Уж лучше быть никем, чем ничем. Такова главная заповедь палачей, Бох. Уж в этом они с Иисусом заодно.
Приехав в Москву жаркой августовской ночью, они до утра гуляли по городу и наконец на рассвете рука об руку выбрели на Красную площадь и увидели голую шлюху с распущенными волосами и длинными узловатыми ногами, которая, вяло зевая, вышла из двери Мавзолея и деловито направилась к Васильевскому спуску... О, это буддийское утро в Москве! С петухастым Блаженным на фоне яркого неба, с красным Кремлем, с запахами палого тополиного листа, скрученного в свиное ухо, с голубоватой дымкой над Москвой-рекой и продрогшими провинциалами на Никольской, которые проводили изумленными взглядами девицу с подбитым глазом, пока она не скрылась из виду, - "Если ты осмелишься даже предположить, чем она там занималась...", - а потом не сговариваясь отправились искать дом, где жил Иванов-Не-Тот, ибо нечего больше было ждать от Москвы, явившей им сияющую в лучах роскошного утра главную площадь Святой Руси с тощей блядью, шагающей по легендарной брусчатке, по которой из полуприкрытой двери Мавзолея во все стороны торопливо расползались тараканы, клопы, сороконожки, мокрицы, пауки и прочие мелкобесящиеся недотыкомки...
К дому, где жил Иванов-Не-Тот, они подоспели вовремя - из дверей выносили открытый гроб, в котором со скрещенными на животе руками покоился бывший библиотекарь Города Палачей.
- Начало обнадеживающее, - пробормотал Бох.
- Пошли искать жилье. - Цыпа взяла его под руку. - Главное - не останавливаться. Ты ведь помнишь, что мой отец был директором табачной фабрики, которая потом сгорела так, что даже железо все расплавилось? Не знаю - почему, но отца судили вместе с другими, домой он вернулся через пять лет. Совсем другим. Однажды он сказал матери: "Что такое женщина? Две с половиной тысячи половых актов и шестьдесят пять литров слез за всю жизнь - вот и вся ее жизнь!". Мы знали его расстроенным, обиженным, разъяренным, но не знали таким - злым и чужим. На следующий день он увидел в солонке волос и молча изо всей силы ударил мать кулаком в лицо. После чего заперся в своей комнате. Мать надела шляпку с вуалью и отправилась к фотографу. Домой она принесла пачку фотографий женщины с распухшей переносицей, кровью на губах. Одну из них приколола кнопкой в гостиной и легла спать. Она не знала, что в это время отец выстрелил себе в висок из револьвера, обмотанного полотенцем. Обнаружив его мертвым, она выбежала во двор и побежала. Она бегала по кругу. Вокруг Африки. Пока не упала: сердце остановилось. Ее пытались остановить, но она грубо отталкивала людей и тупо бежала дальше. По кругу. Как сумасшедшая слепая лошадь, вдруг вырвавшаяся на свободу. Пока не рухнула. Я любила отца и мать. Я так любила отца, что даже не осмелилась заплакать, увидев его мертвым. А когда мать бросилась бежать вокруг Африки, я побежала рядом. Она то и дело машинально отталкивала меня, если ей казалось, что я пытаюсь ей помешать, несколько раз я падала, но вставала и догоняла ее. Потом вдруг кто-то крикнул: "Да постой же, дурочка! Постой же! Не надо больше бегать!". Я обернулась: мать лежала ничком, подобрав руки под живот, и я поняла, что она больше не встанет. Фотография женщины с распухшей переносицей и окровавленным ртом все, что у меня осталось на память от родителей. Я подожгла квартиру и несколько дней пряталась на чердаке Африки, пока меня не изловили. Но с теткой я жить не стала. Малина разрешала ночевать в ресторане на диванчике. Там я и жила, пока не встретила тебя. - Она вдруг остановилась и оторопело уставилась на Боха. - Слушай, но ведь если мы сейчас снимем комнату, нам придется спать вместе!
- Ну и что тут такого? - удивился Бох. - Можешь лечь на коврике в прихожей.
К вечеру им удалось задешево снять однокомнатную квартиру на окраине. Биографы утверждают, что в споре о том, кому где лечь, и родилась идея первого удачного проекта Боха. Но и сейчас, когда журналисты спрашивают их об этом, этот вопрос вызывает у Дмитрия Генриховича и Цыплаиды Ценциппер (свое африканское прозвище она превратила в официальное имя и известную всему миру торговую марку: кто сегодня не знает, что такое "образ жизни от Цыпы Ценциппер"?) легкое замешательство. Бох закуривает сигару "мадуро", чистотой и крепостью не уступающую цианистому калию, а Цыпа начинает перебирать фальшивые жемчужины на своей прекрасной шее (это ожерелье она надевает только по самым торжественным случаям). Конечно, в конце концов они подтверждают официальную версию, - ну не станут же владельцы огромной финансовой империи, сети магазинов и ресторанов, раскинувшейся от Балтики до Тихого океана, медицинских центров и инвестиционных компаний, нефтяных, оружейных и газовых компаний, горных курортов, частных школ и платного туалета с писсуаром и биде на базаре в Городе Палачей - ну не станут же они рассказывать, что, впервые оставшись наедине, впервые же по-настоящему разглядели друг дружку и глубоко задумались. Цыпа вдруг поняла, что у нее слишком маленькая грудь и костлявые плечи, а Бох внезапно забыл, что следует вначале - поцелуй или пожелание спокойной ночи. Промучившись до утра, они заснули от усталости где пришлось, однако проснулись в постели и без одежды, заговорив одновременно, а когда очнулись, то не смогли вспомнить, что говорили и делали. И только когда врач сказал Цыпе о беременности, она вспомнила, что тогда Бох обращался к ней почему-то на "вы", а она боялась умереть от боли, умирая на самом деле от любви.
На деньги, заработанные в туалетном бизнесе, они сняли небольшой, но уютный офис, где и занялись рассадкой. Идею предложил Дмитрий Генрихович, который всегда честно признавался, что позаимствовал ее у Шута Ньютона, известного юродивого из Города Палачей. Однажды этот бедолага узнал, что при коротком рукопожатии требуется энергия, равная ста ньютонам. Сила сжатия челюстей немецкой овчарки равна двум с половиной тысячам ньютонов. Двадцать пять рукопожатий в день - и вот вы уже самая настоящая немецкая овчарка. После этого он перестал здороваться за руку и получил свое прозвище. Если кто-нибудь в городке попадал в трудное положение, на помощь звали Шута Ньютона. Он приходил, обследовал дом, обедал с хозяевами, а уж потом принимался за то, что называлось неточным термином "рассадка". По его мнению, люди попадают в беду чаще всего из-за того, что неправильно сидят. Он мог часами искать место для бабушки, которая вечно всех раздражала, или советовал переставить мебель. Одной семье из четырех человек он посоветовал обзавестись пятым стулом. А другой - удлинить обеденный стол на двенадцать сантиметров. Третьей - летними вечерами садиться спиной друг к другу вокруг старой липы во дворе и считать загорающиеся в небе звезды до сто одиннадцатой, после чего можно было и взглянуть друг другу в лицо. А сходившей с ума после смерти мужа одинокой старухе Половцевой он подарил воображаемую собачку, заставив женщину растить и холить щенка и при этом никогда не забывать, что он может оказаться под ногами. И ведь помогало.
