Я ждал, когда туман заглотнет город. Тогда Максимилиан будет радоваться вместе со мной. Мы встретимся на нашем привычном месте. Кто-то, как обычно, опоздает на минут 10-15. Мы выпьем вина во дворе нашей юности. Мы заговорим об упадке человечества, но как-то нежно и без иронии и сарказма. Да, благотворное влияние тумана. Гниение не беспокоит, а радует. Листва опала. Еще куда-то движется душа. Ее скольжение в иной мир продолжается. Максимилиан скажет: "Как бессвязно общаются люди..."
"Им нужно не общение, а отдохновение" - я скажу.
"Надо еще купить вина".
"Жаль, что нам нужно его ПОКУПАТЬ. У меня не осталось денег".
"У меня есть. Я говорил с Книгоиздателем. Он попросил четкости, упорядоченности сюжета; я согласился, получил аванс".
"Жаль. Приходится уничтожать себя ради вина".
"Мне все равно".
"Сегодня приходила Эвелина. Я не люблю ее".
"Она любит тебя. Она звонила, очень долго говорила мне об этом. Ей будет плохо".
"Мне тоже, в обратном случае".
Мы замолчим. Мы не заметим, как окажемся возле магазина. Вот мы входим внутрь, покупаем дешевое вино.
Я превращаюсь в него. Эвелина позволяла ему все. Он мог бить, кусать ее во время полового акта и просто из прихоти. И он несомненно ощущал ее желание подчинятся ему. Он мог прийти к ней домой ночью, когда она спит. Он приходит. Будит ее. Она кормит его. Удовлетворяет в постели. Утром он уходит. Он не говорит ни слова. Максимилиан часто говорил ему, что так поступать не нужно, что так - нехорошо. Но он не жалел ни Эвелину, ни себя. Эвелина знала, что такой порядок вещей - единственно возможный, все на что она в праве рассчитывать. Она пыталась создать иллюзию. Бедная, бедная, счастливая. Пусть "все равно", пусть холод и немой образ, "не мой" образ. Пусть звуки тают в шуме урбанизации и лица обретают искаженные формы в лучах больных фонарей и рекламных щитов. Пусть взгляд в небо не видит неба, а он приходит поздно ночью - и она вздрагивает, погружаясь в чуткий мир восприятий, распознавая его шаги, внедряясь в его дыхание, поддаваясь температуре его тела, разгадывая жесты и взгляды, вкрадываясь, пусть безрезультатно, в его сознание. Безрезультатность становится результативной.
- Здравствуй. Решил прийти?
- Снег на улице, - его ответ. - Что делала? - продолжит.
- Читала Гомера и Макиавелли. Мне жаль Приама.
- Я думал о тебе. Видимо, скучал.
- Мне нечего тебе сказать. - Она произнесла его имя, но я его не знаю. Может быть, это мое имя. Ее имя мне хорошо известно, но это знание не облегчает моей участи. Моя участь - безмолвие.
Я ощущаю отречение рук Эвелины от моей груди. Ее способы отдаваться самоотречению отнимают у меня голос. Я беспомощно глотаю горечь расставания. Как глупо терять человека, который жертвовал собой ради тебя. Я превращаю свой путь в глоток вина. У Эвелины теплое тело, но удаляющееся. Я отворачиваюсь, делаю шаги, еще шаги, шаги определяют физическое отдаление. Разрыв. Рвусь наружу. Не хватает улиц, чтоб успокоить глаза. Делаю шаги и ищу следы, смываемые дождем, укрываемые снегом. Когда я был землемером, мне было легко следовать и оставлять следы; теперь я становлюсь следопытом, пытливым, безропотным. Бесчестие признания. Не обмани. Нет, нет... Ведь самая жестокая правда честнее и нужнее мельчайшей лживой нотки. Картинки перед глазами. Калейдоскоп ее улыбок, ее безответные обиды, нереализованные чувственные позывы. Вот вижу наше единство на морском берегу, наше общее упоение волнами, цветом луны, силой ветра. Вот вижу ее в платье, которое мне нравилось, а я не признавался в этом, но она одевала его всегда вовремя. И вот вижу казалось бы нереальное исключительное блаженство, окутывающее нас внутри туманного города, вижу нас, победоносно обнимающихся, лишенных слов в связи с отсутствием необходимости выражать мысли, которые проникают в каждого из нас посредством неощутимых импульсов, как воздух при дыхании, как обмен слюной при поцелуе. Чувствую, нас окутывает эфир всеобъемлющего понимания...и вдруг... Вздох.
Мне кажется, я знаю, что происходит. Разоблачение тайны. Я хочу представить, как Эвелина потеряла девственность. Слишком неблагодарное занятие. Забываю улицу, на которой она живет. Я отправляюсь в Roxy. Я устаю пить пиво с едва знакомыми мне субъектами. Пиво быстро наполняет мочевой пузырь, и я часто бегаю в сортир, постоянно наталкиваясь на надоедливых продавцов кокса и ЛСД. Их черные лица настолько приелись, что волей-неволей начинаешь заговаривать с ними о разном. Они уже поняли, что мне не нужны тяжелые наркотики, тем не менее, они приветствуют меня, когда я в очередной раз собираюсь посетить туалет.
- Take care. No puking man.
- No way.
Жаль, Максимилиан уехал. Я с ним не пил сто лет. Скоро зима. Кое-что обретет недвижимость. Кое-кто приобретет недвижимость. Может быть, меня напечатают. Бобу понравились рассказы. Я от них не в восторге, но Бобу понравилось. Нужно позвонить ему, узнать, что он задумал. Давно я с ним не работал. Если он напечатает меня, я получу немного денег. На зиму хватит. Боб - хороший человек. Он не литератор. Он руководствуется своим читательским чутьем.
Я покидаю Roxy. Остановите дождь. Это невыносимо, когда душу вновь разрывает детерминанта существования в рамках алкогольных похождений, сексуальных влечений, финансовых забот, поиска образов. Дождь воскрешает историю. Она действительно болела. Я отражался в ее болезненных глазах, пытавшихся гореть радостным светом. Я - спутник ее стройных фраз и отважных взглядов на обнаженное раскаленное солнце. Я - стопроцентный даритель цветов. За бортом ее снов я - герой космического масштаба. Она - мой создатель и воспитатель. Парусиновое платье в руках - свежее напоминание о платформах скорых поездов и портовой резвой жизни с седоусым боцманом, курящем трубку. Измеряю длину ее ног, покусываю грудь, познавая вкус ее тела, засовываю нос ей в рот, проникая в ее внутренний запах. И все соединяется в системе ее загадок. Я присутствую в ее квартире. В ней и душно и просторно. А сейчас?
Мои внутренности смешались со слякотью на этих многоуровневых и разносторонних улицах. Комплекс уличных виртуалий - терабайт вздоха. Удар по клавишам. Все, кого я еще мог шокировать, выделяют свои жалкие гормоны в моем антимире. Самоизгнание мое и моих соратников нарисовано, вернее размазано рукой пьяного импрессиониста-маньериста серыми красками по асфальту. Черная кровь сочится из груди молодой кормящей матери - призрак необратимости внутреннего разложения. Нервное пространство. Материнство остаток инстинкта, сгусток страсти отдаться порывам заботы и самопожертвования. А девочки заказывают песенки. А мальчики объединяются ради обретения уверенности в правильности их присутствия в обществе. Я не один. Я не одна. Зачем их расстраивать. Святое одиночество - исключительные мысли - формирующаяся суть.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
