Вот я и исчерпал в общих чертах факты, связанные со сменой владельцев замка Отрада. Пора переходить к собственному рассказу.
ПРИГОТОВЛЕНИЯ К ЗИМНЕЙ ОХОТЕ
В начале декабря месяца года тысяча девятьсот двадцатого новый хозяин наш вбил себе в голову устроить столь славную и благородную охоту, какой не было равной. О плане этом я узнал из третьих рук и сказал себе, что и на сей раз люди не поняли пана Стокласу. Роскошь? — фи, ничто не может быть ему менее желательно, чем подобные расходы. Стремясь ввести дело в нужные рамки и полагая, что Стокласа спешит, я сговорил наскоро нескольких загонщиков и достал пару ружей.
Леса, принадлежавшие замку, были весьма обширны. В них водились олени и лани, а в заповеднике жило множество косуль, в полях — зайцев. Часто, гуляя по картофельным полям, я с удовольствием следил, как разбегаются ушастые, мелькая белыми звездочками. Воистину нет ничего прекраснее прогулок по полям, нет ничего прекраснее, чем встретить олениху на опушке — и, право, не знаю, что может сравниться с обедом в охотничьем домике.
Итак, услышав о предстоящей охоте, я дал знать лесничему, чтобы он приготовился и на следующее утро ждал бы нас со своими молодцами на замковом дворе.
Сам же я, еще не пробило и восьми, разыскал пана Стокласу и сказал ему:
— Ваша милость, коли вы готовы — я скажу егерям, чтоб трубили.
Хозяин повернулся ко мне со словами: «Да бросьте вы, черт возьми, эту „вашу милость“!» — и заявил, что не понимает, о чем я говорю. Тут я указал ему на свою трость и на кожаную куртку и попросил не откладывать охоту. Он почему-то рассвирепел и ответил, что хоть и подумывал об охоте, но никак не сегодня и уж вовсе не о такой, какую приготовил я.
— И вообще мне было бы приятней, если б вы не дурили, а оставались при ваших книгах!
Тут он выглянул в окно и увидел во дворе вызванных мной егерей, лесничего и объездчиков. И очень мне было досадно, когда он им крикнул, чтобы они занялись своими делами да не слушали кого попало.
Среди этих людей было несколько моих кредиторов, и мне вовсе не было безразлично, что хозяин при них обращается со мной как с полным ничтожеством.
Я еще слишком мало рассказал о Стокласе, из этих нескольких слов никто не уразумеет, что за птица этот господин. Что ж, кину беглый взгляд и наскоро обозначу основные черты его натуры: он не был аристократом, денег имел столько, что они у него вываливались из карманов, лакеям говорил «вы», а дочерям «ты», редко выходил из себя, и речь его была складной; нос он имел тупой, усики подстригал на английский манер; о конюшне не заботился, прихотей не имел, зато дьявольски придирчиво проверял счета; шея у него была бычья, а вкус — в отношении вина — тот же, что и у меня; он больше предавался хозяйственным хлопотам, чем занятиям, достойным герцога, был вечно в заботах, вечно в сомнениях. Объездчики, толстопузые налоговые чиновники, приказчики на фермах не ставили его ни в грош, а я был сыт им по горло с самого начала.
Случаи, подобные тому, когда пан Стокласа кричал из окна, употребляя невежливые выражения, были редки в Отраде. Тем резче, однако, прозвучал выговор в мой адрес. Я опасался, что много потерял в глазах объездчиков, и, едва хозяин удалился, сломя голову бросился к ним. Мне хотелось объяснить им дело в свою пользу. Мы засели у старого Рихтеры, то есть у лесничего, — ибо такова была его фамилия, — и я, как говорится, собравшись с мыслями, стал придумывать объяснения, надеясь выбраться из лужи без урона для моей чести. Полагая, что для Стокласы и этих нескольких охотников многовато, я повел примерно такую речь:
— Вам, господа, известно, что наш управляющий — не герцог и ему не по нраву все, что напоминает герцогский образ жизни. Какую же глупость вы сморозили! До чего плохо вы нас поняли! Мы с ним хотели просто поднять где-нибудь в полях зайчишку, не более. Хотели побродить, дружески беседуя, пострелять просто так, мимоходом. Мы любим спорт — и еще те мысли, которые развиваем, шагая по полям. Вы только помешали бы нам. Забудьте обычаи, процветавшие в Отраде при герцогах Пруказских, и усвойте простой гражданский образ мыслей. Отныне — никакого внешнего блеска!
Я не успел изложить и половины того, что приготовил, как раздался телефонный звонок: хозяин вызвал лесничего. Старый Рихтера поднял трубку и закрыл ладонью левое ухо. Я умолк и стал следить за выражением его лица. Нетрудно было угадать, что по телефону передают какие-то распоряжения. Лицо лесничего вытянулось, и взор его остановился на мне с выражением, которое пояснил соответствующий жест, как бы говоривший: ну погоди, мерзавец! Я опасался новых унижений — и не напрасно! Новый хозяин приказывал снарядить охотничьи повозки, натереть седла, начистить стремена, удила, ружья, привести в порядок ягдташи, петли для куропаток, ножи, чтоб перерезать горло оленям и все остальное, перечисленное им без ладу и складу. В охотничьем домике надлежало подмести пол, снять паутину и все вымыть, приготовить дрова для печей и залить воду в сосуды.
— Короче, — заключил пан Стокласа, — приготовьте все для знатных гостей.
Я потихоньку выбрался из конторы лесничего, не интересуясь более их спорами, и отправился на кухню. На моем привычном месте восседал мясник, а перед ним стояла старшая кухарка. Они едва обратили на меня внимание, так были заняты разговорами о Стокласовой живности.
— Потом забьем боровка и барана… — говорил мясник, поднимая два пальца левой руки.
Этого мне было достаточно; я бросил быстрый взгляд на судомоек, на ту часть кухни, где заготавливается провизия (эта часть отделялась от остального помещения раздвижными дверьми), и увидел, что всюду суетятся служанки. Девицы то и дело подбегали к посудным полкам, одна за сковородкой, другая за шпиговальной иглой, третья за веничком для сбивания сливок — и все сосредоточенно хмурились, словно пехотинцы перед атакой.
Я не имею обыкновения садиться в коляску, пока не запрягли. Сейчас мое место было не здесь. И я ушел из кухни, размышляя о переменах, которые суждено узнать нашему замку, и укоряя себя в ненаблюдательности. Если бы я как следует смотрел вчера и позавчера, от меня не ускользнули бы приготовления такого размаха.
Занятый своими мыслями, я налетел на подростка по имени Марцел и заговорил с ним, расспрашивая обо всем, что делается. Марцел с обалделым видом нес целую охапку патронташей. Я так и не услышал от него ничего путного. Лишь позднее, частью от конюхов, частью из бесед с лакеями, получил я возможность подробнее ознакомиться с замыслами хозяина. Он и впрямь решил возродить прадедовские обычаи и готовил пир столь богатый, столь обильный и блестящий, что никто ничего подобного и не упомнит.
Это не укладывалось в моей голове. Долго прикидывал я что может крыться за таким роскошеством, и не находил другого объяснения, кроме того, что охота — предлог для пира, пир — для того, чтоб показать свое богатство, а это уж должно было заткнуть рты насмешникам вроде меня, которые кивают то на старого герцога (утаивая, что тот был скаредом), то на Стокласу, валя на его голову все неустройства нового порядка. (Так уж повелось — мы хвалим того, кто сумел вовремя убраться, оставшийся же выходит из сравнения до жалости ощипанным.)
Итак, я полагал, что Стокласа собирается поторжествовать над своими оскорбителями. Существенных возражений против этого у меня не было, но я боялся, что он хватит через край. Дело в том, что всякий раз, когда какой-нибудь плебей влезает в герцогские штаны, он их обязательно раздерет.
Говорю я это не потому, что сочувствую старому пану Пруказскому (дьявол забери и его самого, и всю его движимость!). Но видеть, как одни подражают ухмылке других и какие при этом строят гримасы, как насилуют свои черты, как готовы чуть ли не вывихнуть челюсти, — довольно грустное зрелище для нашего брата, разбирающегося, что к чему. Начнется с невинных застолий, а кончится разорением. Ужасно не люблю я видеть жезл судебного исполнителя, да и другим ничего в этом роде не желаю.
А рвение Стокласы на сто верст пахло именно этим. До меня дошло, что в числе гостей он пригласил одного из наших соседей. То был хитрый лис и вместе с тем гордый, как черт. Звали его граф Альфред Кода. У него, естественно, не было ни гроша. В результате государственного переворота он лишился нескольких имений, и с тех пор дела его пошли хуже некуда. Я боялся, что граф начнет тянуть из нас деньги и мы дорого заплатим за его дружбу. Ведь этот человек воображал о себе невесть что! Он не желал разговаривать ни с кем, кто не носил графского или баронского титула, предпочитая не показывать носа из дому. Прикинув, кто такой Стокласа и кто — этот человек, прикинув, что граф воротит нос от гражданских добродетелей, а мой хозяин — от аристократов, почуял я тут некую дьявольщину и сказал себе: нет, Спера, все это недаром!
