— Представляешь, моя баба на меня ни с того ни с сего наехала.
— Не переживай, с ними такое случается
— Да?
— Угу.
Игорь закурил и, прояснив никотином сознание, хлопнул Грогина по колену:
— Хороший ты парень, тебя как зовут?
— Да мы вроде бы уже знакомились.
— Да?
— Петр.
— А меня Игорь.
— Я знаю.
— Странно. А… Я тебя вспомнил, ты, кажется, книжки любишь читать?
— Кой-какие можно и почитать.
— Я тоже люблю, ты что любишь, фантастику?
Грогин сморщился и мотнул головой.
— Эротику?
— Обычно это несильные вещи.
— Детективы, что ли?
Грогин сдунул чебыкинский дым в сторону размахивающего руками Аметистова.
— Нет, детективы я тоже не люблю.
— Так что же ты читаешь? А говоришь, книжки любишь.
Чебыкин взял стакан Грогина с пивом и залпом выпил:
— Как ты сказал тебя зовут?
— Федор Михайлович.
— Ты называл другое имя, что- то ты мне не нравишься.
— Ничего страшного.
Чебыкин сделал три глубокие затяжки, затушил сигарету и чуть не предложил Грогину выйти поговорить, но с облегчением заметил, что того за пуговицу схватил Марсель Кудакаев:
— Грогин, я заразился раком.
— Каким раком?
— Желудка, меня постоянно тошнит.
— Рак — это незаразная болезнь.
— Не скажи, я вчера ехал в лифте с соседкой, у которой муж умер от лейкемии, и она кашляла мне прямо в лицо, после этого я заболел.
— Ты просто пьян. Сходи в туалет, сунь два пальца в рот, и твое здоровье резко пойдет на поправку.
— Нет, я лучше умру.
Марсель с помощью плеча Грогина встал с дивана и перехватил руку Бубновой Лиды, тянувшуюся за апельсином:
— Лидка, я заразился раком!
— Марсель, надо пользоваться презервативами.
— Ха! Лидка, я тебя сейчас поцелую без презерватива, и ты тоже заразишься.
Аметистов крепко прижался к упругому бедру Петруниной и, нежно держа ее запястье, водил ногтем, покрытым бесцветным лаком, по длинной линии жизни:
— У вас потрясающая линия любви: столько страсти, необузданности, вы абсолютно не можете совладать со своими чувствами — они сильнее вас, в то же время вы свободный человек и вам наплевать на мнение окружающих.
Петрунина проглотила вишню вместе с косточкой:
— Да, что-то такое во мне есть.
— О, вы еще сами себя не знаете.
— Да, наверно.
Аметистов мял ладонь Петруниной, а Петрунина думала, достаточно ли этого для того, чтобы переночевать в его комнате с потолками два семьдесят, площадью восемнадцать и со всего одним хозяином по соседству.
— Костик, отпусти девушку и скажи мне вот что…
Аметистов растерялся и слишком быстро отложил в сторону ладонь Петруниной.
— Привет, Ляля, ты когда пришла?
— Представляешь Костик, я была у астролога, он составил на меня гороскоп, и самое страшное в том, что всем моим начинаниям препятствует Уран, — я не знаю, стоит ли мне жить дальше.
— Ты слишком категорична, астролог мог ошибиться, и потом — не все же надо понимать так буквально.
— Костик, ты меня успокоил. Грогин, здравствуй, родной!
Аметистов облегченно вернулся к податливой ладошке Петруниной.
— Здравствуй, родная.
— Что такой грустный?
— Да вот тебя не было, поэтому и грустный.
— Грогин, я тебя люблю — так и передай своей Романовой.
— Я тебя тоже, Ляля.
— Ванька, я тебя вижу, ты от меня не уйдешь!
Ляля, раздвигая переминающихся с ноги на ногу гостей Сафиуллы, стремительно рванулась к расплывшемуся в улыбке Ване Печко.
Грогин выпил маленькую рюмку коньяка, макнул желтый сочащийся кружок лимона в сахар и, открыв рот, уронил его на пол.
— А чем, скажите, президентская республика лучше парламентской?!
Грогин подмигнул Юрловой, Юрлова без очков видела на расстоянии больше одного метра только белые расплывчатые пятна, поэтому улыбнулась только тогда, когда Грогин развел руками и отвернулся влево:
— Нет, это эротика, а не порнография!
Грогин отвернулся вправо:
— С тобой, моя прелесть, я согласен даже на сендзю.
— Фу!
— Что ты фукаешь — это же двойное самоубийство.
— А-а…
Грогин подошел к широкому подоконнику и, потрогав шершавый лист высохшей герани в глиняном горшке, влил в ее серую землю остатки своего пива.
Людмила Сазонова усмехнулась Грогину и уперлась кулачком в грудь Данилы Степановича.
— Людмила, у нас так много общего.
— Данила Степанович, я не люблю общее — я люблю частное.
Грогин с сожалением стал смотреть на окруженный фантиками, крошками и косточками ломтик лимона, пока гостеприимный Сафиулла протертой пяткой шерстяного носка не раздавил солнечный цитрус.
— Тьфу! Черт! Накидали продуктов на пол!
— Сафиулла, я пойду.
— Грогин, ты вечно сматываешься в середине веселья.
— Дядю надо в больнице навестить.
— Это тот, который съехал?
— Он самый.
6
Ибатуллин Ринат Газизович положил ногу на ногу, сдвинул шляпу на затылок и спел куплет из башкирской песни, об озорной девушке, которой попался еще более озорной парень. Даше казалось, что от неровного движения троллейбуса шляпа Рината Газизовича обязательно сорвется с макушки в шелуху семечек на ступеньках.
— Нет, девушка, я совсем не пьяный.
— Я разве что-то вам говорила?
— Мне не надо говорить, я умею читать мысли.
Зульфия Альбертовна, ожидая свою остановку, спустилась к дверям на одну ступеньку вниз:
— Рассказывай! — не пьяный! А что тогда песни орешь?!
Ринату Газизовичу интереснее было поговорить с симпатичной девушкой, но не отреагировать на несправедливую реплику он не мог, поэтому, развернувшись на сиденьке, дыхнул в сразу же испугавшееся лицо Зульфии Альбертовны:
— Нюхай! Ничем, кроме пива, не пахнет! Потому что я пью только пиво, с пива мне весело, а вот с водки я нервничаю.
Двери открылись, и Зульфия Альбертовна, тихо ругаясь, поспешно сошла. Ринат Газизович повернулся назад к хорошенькой девушке, но Даша уже исчезла в задних дверях.
— Мам, налей мне, пожалуйста, еще полкружки чая.
Татьяна Игнатьевна налила полную кружку крепкого чая и положила три кусочка сахара.
— Зачем так много? И сахара не надо было.
— Ничего, ничего.
Даша отхлебнула чай и надкусила овсяную печеньку.
— Как Гера живет?
— Потихонечку, Толик его в новой школе учится, сначала пятерки, четверки получал, а сейчас стал и тройки, и двойки приносить, учительница жалуется.
— Адаптировался, выходит.
— Выходит.
Татьяна Игнатьевна включила маленький телевизор, стоящий на холодильнике, и стала следить за извилистым сюжетом двухгодичного сериала, тихонечко вздыхая в самых проникновенных местах. Даша задумалась о прошедшем дне и о том, что если заплакать, то тушь не потечет, как в смешные школьные годы, потому что прогресс не стоит на месте, хотя какое это имеет значение, ведь мама постарела и папа, открывающий своим ключом дверь, постарел.
— Дашка, опять с мужем подралась?
— Здравствуй, папа.
Василий Васильевич завернул в ванну, чтобы смыть с рук бензин, масло и въедливую автомобильную грязь.
— Пап, ты все ремонтируешь свой «Москвич»?
Василий Васильевич сильно открыл воду и, намыливая руки, стал кричать Даше об изношенных сальниках, скрипящих подшипниках, ненадежных шестеренках и коварном угле зажигания.
Татьяна Игнатьевна рассердилась шуму и крику близких родственников, сделала звук телевизора погромче и захлопнула дверь на кухню. Василий Васильевич не заметил, что остался в отрезанном звуковом пространстве, и продолжал радостно делиться с дочкой впечатлениями, накопленными за две недели с последней встречи.
Даша подарила Татьяне Игнатьевне душистое мыло в черной блестящей коробочке с позолоченными вензелями, а Василию Васильевичу затейливо изогнутую зубную щетку и тонко ароматизированную зубную пасту.
— Сколько теперь это добро стоит?
Даша произвольно уменьшила стоимость в несколько раз и добавила, чтобы их это не беспокоило.
— Как это не беспокоиться?! За такую ерунду так дерут! И когда же это все кончится!
— Скоро, старая. Нормальная, божеская цена, я вот недавно распредвал приглядел — так он стоит так стоит!
— Это на свой вал ты у меня полпенсии увел?! Как ты мне надоел со своим драндулетом!
— Драндулет! На чем будешь в сад-огород добираться?! Драндулет, елки-палки!
Даша попросила родителей успокоиться, в противном случае долго у них не появляться. Татьяна Игнатьевна молча загремела посудой, а Василий Васильевич стал ломать в крепких руках нежную скорлупу грецких орехов.
