Мальков еще раз промерил шагами полосу из конца в конец. Да, осталось пятьсот восемьдесят метров. «Сесть, конечно, можно. Воздух сейчас тугой». Но командир пролетел несколько раз над полосой и радировал, что подходящая площадка для посадки самолета на лыжах есть в одиннадцати километрах от лагеря. Наверное, туда и придется переносить аэродром.
Самолет-разведчик улетел, разочарованные летчики перебрались на лодке в лагерь; мы видели, с каким трудом им удалось это — трещина смерзлась, лед, затягивающий ее, рос, казалось, каждую секунду прямо на глазах. Мы остались одни у своего обломка полосы, как у разбитого корыта. В штабе экспедиции «Север-22» принимали решение, как завершить операцию по переброске грузов. Можно было бы на ту полоску, которую отыскал разведчик-самолет, перебрасывать грузы на ЛИ-2, неприхотливом самолете на лыжах, который может садиться прямо на нерасчищенный снег. А для того чтобы перетаскивать груз к лагерю, в таком случае понадобился бы еще один АН-2. Но и АН-2 не мог сесть близко от лагеря — на льдине высокие покатые холмы. Он мог садиться лишь на обломок прежнего аэродрома. Но тогда как перевозить груз через трещину? «Вот если бы вертолетом, то можно бы сразу — все одной машиной выполнить, — обсуждали мы у себя на КП, — но вертолет — это недешево, да и какой сможет пролететь такое расстояние?» Тогда мы еще не знали, что в штабе уже принято решение: на промежуточный ледовый аэродром грузовые самолеты везут горючее для вертолета, и дело лишь за тем, когда это горючее доставят в необходимом количестве. Но мы пока этого не знали, и нам казалось, что время течет слишком медленно. В звонкой тишине мы слушали шорохи — трещина «дышала», льдины то сближались, то снова расходились. Во время ночного дежурства не раз я выбегал из домика, услышав подозрительные звуки, но пока это было лишь небольшое торошение молодого льда. Выжатые из трещины куски его, падая, издавали слабые, как хлопки, выстрелы. У самой кромки все время скрипело, мычало, пищало — молниями по молодому ледку пробегали зигзаги.
Радист с запасного ледового аэродрома спросил меня однажды:
— Как настроение?
— Тоскливо без работы, — признался я. — Кругом вода, скучно. Скорее бы самолеты прилетали...
— Теперь уж скоро. Вертолет к вам посылают.
И тут же Олег Брок, радист с шестнадцатой, вылез на мою волну. Он вечно прослушивал эфир и был всегда в курсе событий.
— Значит, вертолет придет, а какой не знаешь? — спросил я.
— Ставьте чай, елки-палки, сейчас в гости придем, наверно, вы там соскучились.
Мы не поверили ему. Лед в полынье был серый, вязкий, ненадежный, как мокрый снег, а обойти трещину было невозможно. И тем не менее они пришли. Просто так. Принесли нам еды — мяса, сгущенки, печенья. Посидели, попили чайку и собрались обратно. Картина эта до сих пор стоит у меня перед глазами. Нельзя сказать, чтобы вид у них был безмятежный. Только Брок в своих огромных валенках шел впереди лодки, почти не держась за нее. А двое — начальник и механик — толкали ее впереди себя, уцепившись в борта. Дюралевая лодка скользила по льду, как санки, оставляя мокрый след.
Лед был в трещинах, и едва они начали двигаться, темная стрела кинулась им наперерез и преградила дорогу. Зимовщики даже не остановились, обогнули опасное место, прибавили ходу, и едва мы, с волнением следившие за ними, успели перевести дух, как они были уже на другом берегу и, усевшись на перевернутую лодку, закурили.
— Вот ребята! — восхищенно сказал Матвеев. — С такими нигде не пропадешь.
А мне, будто я снова увидел, с какой цирковой отработанностью шли они через льдину, вспомнилось, как они шутливо рассказывали, что, когда их лагерь разделило трещинами на несколько островков, лодка, была нарасхват. На обед пойти — лодку бери, радиозонд выпускать — тоже лодка нужна...
Они еще сидели на том бережке, на лодке, когда из домика выбежал Пугачев и, размахивая белым бланком радиограммы, закричал что есть мочи: «Вылетел! Вертолет вылетел!»
Вот и все. В штабе, все проанализировав, решили, что лучше всего закончить эту операцию с помощью одного вертолета. Это был впервые применяющийся в практике высокоширотных экспедиций турбовинтовой вертолет МИ-8. В данном случае он заменял два самолета: ЛИ-2 и АН-2, и в несколько рейсов закончил переброску грузов.
Он брал почти столько же груза, как ИЛ-14, в дополнительных баках его горючего хватало на то, чтобы долететь с запасного аэродрома до СП-16 и вернуться обратно. Через день, как прибыл вертолет, мы свернули свою радиостанцию, перебрались через трещину, и я улетел.
Лопасти вертолета долго раскручивались, разгонялись, набирая обороты. Сквозь стекло фонаря пилотской кабины я смотрел на выстроившихся полукольцом провожающих. Они стояли, тесно прижавшись плечом к плечу. Потом пилот Борис Стебленко слегка повел ручку штурвала в сторону, и вертолет, пятясь назад, стал подниматься. Языки снега потянулись за ним, все потонуло в белом вихре, а когда снег опал, домики, похожие на красные кирпичи, были уже далеко внизу.
Через три часа нас встречал на запасном ледовом аэродроме его «хозяин» — Сырокваша. В валенках, коричневой кожи штанах и куртке, с вечно накинутым на голову капюшоном, он смахивал на гнома. «Валер, — сказал он сердечно, пожав мне руку, — а ведь ты заяц». Я обиделся, хотел сказать что-либо в свое оправдание, но он мне не дал этого сделать: «Слышал, все слышал по радио, как ты там воды испугался». И пошел куда-то еще по делам.
«Этого еще не хватало», — ошарашенно думал я, отвечая невпопад на вопросы, которые мне задавали в палатке радистов. Я вспоминал все до мельчайших подробностей: свои слова, поступки там, на льдине; как ступил без лодки на лед, когда покидал КП; как пробивался вместе с Мальковым в лодке через трещину — и не находил ничего, ну ни капли такого, в чем меня обвинял Лукьяныч. Этот дед, который налетался в свое время вдоволь над Арктикой и не пожелал расставаться с нею и под старость. Каждую весну он возвращается на лед руководить полетами в экспедиции... И вдруг я услышал его хрипучий голос где-то очень рядом, за стеной палатки. «Федор, — говорил он. — Да, ты заяц». Я услышал, как начал оправдываться наш механик, только что прилетевший вместе со мною, проживший со мною бок о бок все это время. Сырокваша перебил его: «Знаю, все знаю, по радио мне сказали, что ты там воды испугался». Я расхохотался. Надо же, и как только я забыл — ведь Лукьяныча хлебом не корми, дай только разыграть человека...
В. Орлов, наш. спец. корр. Фото автора
Степь, солнце, люди...
Соембо для всех и для каждого
Профессор Бямба Ринчен, филолог, этнограф и поэт, член Монгольской академии наук, улыбчивый бард с белыми усами и венчиком волос над высоким лбом, склонился со мной над соембо — национальной эмблемой монгольского народа.
Трехпалое пламя, олицетворяющее тепло жизни в прошлом, настоящем и будущем; под ним — Солнце и четвертушка Луны. Древние легенды гласят: «Прародитель монголов — первая четверть Луны, а мать — ясное Солнце». Вместе эти три символа — огонь, Луна и Солнце — расшифровываются как гимн народу, который жил, жив и будет жить. Но жизнь народа нуждается в защите, и поэтому ее охраняют воткнутые в землю острия двух копий. Два горизонтальных прямоугольника означают: «Пусть весь народ сверху донизу будет прямодушен и честен». Между ними изображения двух рыб с открытыми глазами; рыбы — символы разума и мудрости, символы двуединства всего живого на земле — мужского и женского начала. Вертикальные прямоугольники, обрамляющие эмблему, как бы заключают всю ее в крепостные стены, иллюстрируя пословицу: «Два друга вместе крепче каменных стен».
Символика соембо идет из такой древности, что еще Марко Поло, вернувшись в родную Венецию после семнадцати лет службы при монгольском дворе, рассказывал, что видел в Каракоруме знамена, «помеченные знаком Солнца и четверти Луны». Она настолько понятна монголам, что в XVII веке глава «желтой церкви» (так называли ламаизм) составил алфавит на основе знаков соембо. Эмблема настолько понятна, что Цокту-Лайджи, поднявший в XVII веке восстание против маньчжуров-завоевателей, взял соембо на свое знамя. А в 1921 году отряды Сухэ-Батора несли изображения трехпалого пламени, Солнца, Луны и рыб на своих красных флагах.
Сейчас соембо — символ Монгольской Народной Республики. Только вверху, выше огненного трехпальца, вознеслась звезда — эмблема революции.
Как у всякого символа, у соембо множество значений. Каждый человек может составить даже свой личный символ из этих изящных значков.
Профессор Ринчен достает с полки книгу:
— Первый репортаж о монголах привез в Европу Марко Поло. Ему нельзя отказать в журналистской наблюдательности. Смотрите: «...Они зимой держатся близ мест, где находят пищу для лошадей и овец, а летом кочуют в поисках свежести по горным склонам. Дома они делают из шкур, которые крепят на шестах и перевязывают веревками. Дома эти круглые, и их легко увезти с собой. И где бы ни поставили они затем свой дом, называемый юртой, дверь ее всегда обращена на юг...
