– Извините, мне этот адрес назвали, перепутали, должно быть. – Как к этой женщине обращаться, чтобы такой огромный дом иметь в Петербурге, нужно быть очень богатым человеком, и она сказала, что дом ее, а не мужа. Вдова?
– Заходите, Петр Христианович, все правильно вам сказали, я сдаю второй этаж дома нашему пииту. Дмитрию Ивановичу. – Женщина оттолкнула легонько ливрейного товарища и протянула руку для поцелуя.
До последнего времени уже четыре месяца почти находясь в этом времени Брехту почти не приходилось ручек целовать. Придется привыкать. Рука была пухленькая и ароматная, так пахнуло чем-то южным.
– У Дмитрия Ивановича сейчас дочь Александра Ивановича – Наташенька. Он вас приглашал?
– Нет. Хотел побыть в месте, где скончался наш великий полководец… – Петр даже не заметил, как голос сорвался, ветер холодный, должно быть.
– Конечно, Петр Христианович. Инесса проводит. А потом обязательно ко мне, почаевничаем, Аркадия Ивановича вспомним, а то и помянем. Он частенько рассказывал, как вы с ним генерала польского Ежи Грабовского пленяли под Варшавой в Праге ихней. – Вдова протянула руку, и на свет из тени выпорхнула еще одна обитательница дома, подала даме в чепце платок, которым та сразу и воспользовалась, промокнув глаза и нос.
А Брехт вспомнил. Вот этот кусок памяти от Витгенштейна ему достался. Точно, он в 1794 году вместе со своим командиром полковником Фоминым во время атаки на предместья Варшавы Праги был свидетелем гибели генерал-поручика Ежи Грабовского. Только там все было наоборот. Генерал тогда командовал русским или точнее российским подразделением добровольцев, набранных из белорусов – литовцев. А в плен они тоже вместе с Фоминым взяли генерала Грабовского при захвате Вильно, обороной которого и руководил генерал-поручик, командуя литовской дивизией. Что-то не вязалось в рассказе бывшего его командира полковника Фомина жене с тем, что произошло на самом деле. И там еще непонятная история была с гибелью командира корпуса польского генерал-лейтенанта Антония Хлевинского и последующими событиями. Казна польского корпуса исчезла. А Ежи Грабовский погиб на глазах Витгенштейна в ноябре 1794 года, уже принеся присягу на верность русскому генералу Николаю Репнину. Казна? На какие деньги мелкопоместный полковник купил огромный дом в Санкт-Петербурге?
Нет. Не надо. Зачем ворошить прошлое? Сам собирается получить стартовый капитал за счет поляков.
– Конечно. Почаевничаем. – Граф щелкнул каблуками. Получилось. Пол паркетный, навощенный, скользкий.
– Инесса, проводи Петра Христиановича к Дмитрию Ивановичу.
– С удовольствием, Марфа Васильевна. – Инесса опять вышла из тени.
Немка? Красивая, высокая, бледная только, еще и специально, наверное, пудрами и белилами всякими намазанная, как у покойника лицо. Загара бы южного девушке и топик с шортами. Н-да… Зато грудь почти вся на виду. Плечи открыты, и платье непонятно на чем висит, почти не закрывая высокую и полную грудь. Тоже белилами закрашенную. Мраморный такой бюст получается. Чуть бы еще его бюстгальтером приподнять. Может, его изобрести надо? Брехт оценивающе глянул на провожатую, улыбающуюся ему. А ведь не получится к ней лифчик приделать. Плечи полностью открыты, бретельки смешно будут смотреться. А если придумывать без бретелек вариант, то технологии сейчас не те, где взять резину и пластмассу? И главный аргумент против изобретения бюстгальтера еще есть. Граф Витгенштейн войдет в историю как спаситель Петербурга. Нормально. А вот граф Витгенштейн спаситель Петербурга и изобретатель лифчика – это ни в какие ворота. Придется дамам Петербурга обойтись.
– Марфа Васильевна, я не прощаюсь, на обратном пути обязательно у вас задержусь, повспоминаем за чаем и помянем Аркадия Ивановича.
– Пойдемте, ваше сиятельство, – Инесса указала рукой на следующую комнату, там большую ее часть занимала парадная лестница с золочеными балясинами.
Инесса шла впереди и даже оглянулась один раз, проверяя, очевидно, не заблудился ли генерал. Отстал и потерял ее из виду, как в густом лесу. Комната метров пять на пять и лестница, где тут блудить. И вдруг, когда они уже почти подошли к лестнице, женщина бросилась ему на шею и впилась губами в его губы.
– Где ты был столько времени?
Ну, твою же налево! Ну, нечестно так! Верните воспоминания графа. Вот про Инессу, например. Хорошие, должно быть, воспоминания. Вон, какая страстная девица. И фигурка… Н-да, а граф-то ходок. Даже завидно.
– Царская немилость…
Событие пятое
Не водкой единой пьян человек!
Алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве!
Обер-прокурор Святейшего Правительствующего Синода Хвостов Дмитрий Иванович был человеком почти отталкивающей внешности. Длинный подбородок, нос тоже длинный с горбинкой, но если графу Витгенштейну почти такой же нос придавал мужественности и изюминки к внешности, то чуть более крючковатый нос обер-прокурора вместе с нависшими над подбородком щеками и полная безусость делали «родственника» Суворова некрасивой хищной птицей. Добавить стоит всклокоченные чуть седые волосы – как-нибудь так рисуют бабок-ёжек. И высокие кустистые, странно изогнутые брови в картину вписывались, будто он ими удивляется обеими сразу. При этом это был честный, добрый человек. И до кучи еще и поэт. Сейчас, не обернувшись на вошедших в комнату Витгенштейна и Инессу, он стоял, опершись о бюро, с разложенными на нем в беспорядке бумагами и писчими принадлежностями, смотрел в потолок, стоя вполоборота к окну, и читал басню.
Однажды после пира Ворона унесла остаток малый сыра, С добычею в губах не медля на кусток Ореховый присела. Лисица к сыру подоспела И лесть, как водится, запела (Насильно взять нельзя): «Я чаю, голосок Приятен у тебя и нежен и высок». Ворона глупая от радости мечтала, Что Каталани стала, И пасть разинула – упал кусок, Который подхватя, коварная лисица Сказала напрямки: «Не верь хвале, сестрица, Ворону хвалит мир, Когда у ней случится сыр».
Сидящие у противоположной стены дамы жиденько зааплодировали. Одна была дочерью Суворова, вторая племянницей, а самая старая, должно быть, сестрой. Три родственницы.
– Отлично, Дмитрий Иванович. У вас получилось лучше самого Эзопа. – Тоже похлопала в ладоши Инесса.
Пиит обернулся и увидел вошедших.
– Граф, рад, что вы заглянули. Сейчас подадут жженку. Привык я к ней, с Александром Васильевичем по миру скитаясь. И вас угощу, родственник любил ею греться в походах.
Ну вот и этот Витгенштейна знает. Сейчас начнет общих знакомых вспоминать, а Петр Христианович их не помнит. Засада очередная.
– Не откажусь, сыро и ветрено на улице, – чуть поклонился Брехт.
– Как вам новая басня моя? – и рожа такая довольная, ожидающая похвалы.
У Крылова лучше получится. Человечнее. И рифмы лучше. Тут явно суворовский лаконизм присутствует и его же манера обрубать предложения, не растекаться «мыслью по древу».
– Дмитрий Иванович, вот представьте, через сто лет будут в школе изучать ваши басни дети, прочтут эту и будут друг у друга спрашивать: «Кто такая Каталани?» Ваши басни и стихи легко это столетие преодолеют, а вот про тетку эту никто и не вспомнит. Может, стоит убрать это имя и заменить на что-то другое:
Какие перушки! Какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок! Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица, — Ведь ты б у нас была царь-птица!
