– кажется, с одобрением – и поехал к выходу. У двери он остановил коляску и сказал:
– Через часок все-таки отбой им сыграй. Не через дозорного, сам.
– Обижаете, Алексей Афанасьевич. Когда уж я не сам-то.
– Вот и молодец. Ну и про мочиться и прочее – пусть они тоже сами решат. Это их полет, их решение, их ответственность.
– Через сутки, чуть больше, само решится.
– Через сутки, чуть больше, все решится, – сказал Главный и выехал в дверь.
Через сутки, чуть больше, я вбежал в подземный ход, задыхаясь, и сказал:
– Все херово. На космодромной части все разрушено, котлован остался. На аэродромной фирмовых машин полно и флаг вместо нашего французский, что ли. Нас, по ходу, НАТО захватило.
– Бал-лин. А время-то какое?
– Получается, военное, – сказал я. – Ладно. Переходим к плану «Хэ». Что там первым делом уничтожать надо?
Часть первая. Общий сбор
Заслуженный отдых
В пионеры всех принимают одинаково. Собирают в актовом или спортивном зале, реже в классе, рекреации или на школьном дворе, выводят перед линейкой и заставляют, держа приготовленный галстук на выставленном перед животом левом предплечье, хором декламировать давно выученное наизусть: «Перед лицом своих товарищей торжественно обещаю горячо любить свою Родину, жить, учиться и бороться, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая партия…»
В «Пионер» принимали очень по-разному и не всех. Точнее, почти никого и не приняли. И вообще все было не так, как говорили. Совсем не так – по-дурацки, неожиданно, странно. Тем обиднее было уезжать, толком не распробовав эту странность.
Но не приехать, наверное, было бы еще обиднее.
Антона, можно сказать, сняли с парашютной вышки. Он все-таки договорился с братьями Васильчуками из старшего отряда, который уже вовсю прыгал. Братья обещали, что прикроют и отвлекут Гафурыча, а Антон за это пригонит молодняк на субботник. За субботник надо было очистить двор, захламленный так, будто звено бомбардировщиков лет пять тренировалось в прицельном бомбометании с помощью переполненных мусорных урн. Но Антон убрал бы весь двор и в одиночку, а потом подмел бы и протер водой с хозяйственным мылом каждый кусок разбитого асфальта и каждую квелую травинку. Если бы удалось прыгнуть.
Не удалось. Дед Марлен, старый да слепой, умудрился заметить, когда Антон спешно, но почти беззвучно добрался только до второй промежуточной площадки. Дед Марлен дунул в свисток. Пронзительная трель прибила Антона к перилам. Через пару секунд во двор выскочил Гафурыч. За его спиной мелькнули и исчезли от греха Васильчуки.
– Сползай быстро, – скомандовал Гафурыч.
Антон, помедлив, сполз, сунул руки в карманы и замер у перил.
Вот и прыгнул. Прочь от клуба.
Может, простит?
– Яхонтов, подойди, – сказал Гафурыч.
Не простит.
Антон, нахмурившись, чтоб не разреветься, подошел, поддерживая прихваченную ремнем к поясу и уже ненужную полупудовую гирю.
– Тебе сколько лет? – спросил Гафурыч.
Как будто не знал.
Антон дернул плечом, но все-таки ответил как положено:
– Тринадцать через два месяца, Марат Гафурович.
– А на вышку со скольки лезть можно?
– С пятнадцати. Но я же умею…
– А что мне будет, если ты зависнешь, или ногу сломаешь, или просто кто-то стукнет?
Посадят, хотел сказать Антон, но не сказал, а набычился, чтобы не были видны потекшие все-таки горячие слезы.
Гафурыч вздохнул. Антон съежился. Сейчас скажет: «Сам все понимаешь, отчислен».
– Мне в тюрьму пойти нетрудно, как говорится, не зарекаюсь. А вот если ты покалечишься или…
Он сказал что-то непонятное и, вздохнув, продолжил:
– Мы тут дорогу в небо протаптываем, а ты в землю норовишь. Башкой вниз. Что вот с тобой делать, не отпускать теперь, что ли?
Антон переступил с ноги на ногу, перехватил совсем потяжелевшую гирю, чтобы не давила на бедро, и сипло спросил:
– Куда не отпускать?
– Да отстегни ты ее, – сказал Гафурыч. – Мне днем позвонили, спрашивали, можно ли тебя на сборы выдернуть – ну не тебя, а лучшего в клубе до комсомольского возраста. Всесоюзные, «Пионер». Новые какие-то. Я тебя назвал, думал завтра обрадовать – мы же попрощались уже. А ты, оказывается, гирьку тырить побежал.
Антон дрожал от напряжения, вцепившись в гирю и боясь шмыгнуть, хлюпнуть или шевельнуться – и пропустить негромкое слово. Гафурыч задумчиво продолжил:
– И теперь даже не знаю. Выгнать тебя? Так я же тебя уже рекомендовал, на сборы все равно поехать можешь. Отзывать рекомендацию? Ну несолидно как-то. А в клубе тебя оставить – так ты на сборах набедокуришь, весь клуб подведешь.
Антон прокашлялся, поднял мокрые глаза и твердо сказал:
– Я не подведу, Марат Гафурович.
Гафурыч непонятно смотрел на него. Вздохнул и сказал:
– Гирю верни уже в спортзал, надорвешься же. Завтра с братьями-акробатьями этими двор убираешь. Чтобы сверкал. А на субботник еще что-нибудь придумаем.
Гафурыч придумал, конечно. Антон долго не верил, что это всерьез. Что он прощен. Что он правда поедет на сборы авиалюбителей и, может, все-таки прыгнет с парашютом. Если повезет – даже не с вышки, а с самолета. А потом поедет на специальную смену в Артек. Он не верил даже сейчас, когда автобус, длинно заскрипев, остановился посреди двора, расчерканного тенями от высоких незнакомых деревьев, и невысокий усатый дядька, встречавший всех в аэропорту, скомандовал:
– Выходим и собираемся на плацу.
Сергей вскочил, подхватил чемодан и рванул к дверям первым. Надоело ему сидеть рядом с пучеглазым малым, впрямь очень малым, который не только занял место у окна, так еще и разговор толком поддержать не мог: «да», «ну» и «ага» на все попытки пообщаться.
Впрочем, Сергей не то чтобы выворачивался в своих попытках наизнанку. Он смог бы, конечно, разговорить и глухонемого, причем на любую тему, которую требовали момент и повестка. Опыт был – но на фига? Сергей честно заслужил эти сборы и ради левых чуваков мог уже не париться.
Он старательно оттрубил два года в клубе интернациональной дружбы и полтора – в кружке юных космонавтов, научился здороваться на двадцати языках, помнил генсеков и вождей всех дружественных партий, участвовал в идиотских викторинах и соревнованиях, очных и заочных, под эгидой «Пионерской правды» и «Техники – молодежи», клеил из ватмана дебильные объемные модели ракет с фотонным двигателем, отправил сотню писем неизвестным сверстникам в ГДР, Никарагуа и во Вьетнаме, еще десять – Рейгану против программы СОИ и за освобождение Леонарда Пелтиера, два – Индире Ганди. И даже поревел немного, когда ее убили. Пора, как батя говорит, пожинать плоды – поучаствовать во всесоюзных сборах, отобраться в Артек, попасть в парадный отряд юных космонавтов и, может, даже съездить за границу. Юра из горкома комсомола так и сказал, не скрывая зависти: в космос, конечно, не отправят, а вот в Румынию и Болгарию – запросто. А если повезет, то и в капстрану – Финляндию или даже Францию, к нашему другу Кретьену.
Но пока вокруг были наши друзья-кретины, один из которых сунулся к двери из первого ряда и чуть не
