На горе серого песка в колючих блиндажах из хвойных веточек, в окопах и норах укрыты тёмно-зелёные танки и пушки, – я и кто-то рядом, набрав в левую горсть камешков, расстреливаем вражескую оборону. Брызгами взлетает песок, а от прямых попаданий пластом оседает на блиндажи.
Открылись глаза. На красных занавесках гномики в синих штанишках и курточках, остроконечных колпаках, что сложились назад под апельсиновой тяжестью помпонов, в апельсиновых гольфах и чёрных курносых ботинках с серебряными пряжками. Один гном тащит сгорбившись вязанку хвороста, другой, стоя на колене, занёс молоток над невидимым гвоздём, третий бросает за спину лопатой землю, четвёртый катит пустую тачку. Красная ткань и синие с оранжевым фигурки гномиков пропитаны светом, и кажется, за окном удивительно и хочется туда. Приподнимаю голову, – щека и ухо припотели к вытянутой по кровати руке, и кожа руки не сразу отпускает их, мгновение ещё держит, оттягивает кончик уха. Сажусь в кровати. В комнате сумрак и душно. Из-за закрытой двери слышу неразборчивый разговор, – говорят тихо, чтобы меня не разбудить, а я уже не сплю, это смешно, я улыбаюсь и решаю выбежать к ним с криком и напугать.
Выбегаю из-за угла последнего дома; за канавой поросшей травой несколько сосен на песчаной подушке осьминогом схватили песок. Песчаный островок огибает, раздваиваясь, тропинка. Слева высокая трава и лес, впереди футбольное поле, ворота из жердей без сетки, в рамке на вытоптанном пятачке уже бегают за мячом ребята, – не успел к началу, – глаза за мгновение наполняются слезами.
После дождя сыро и прохладно. В ночном небе просвечена фонарём крона березы. Шевелятся косы ветвей, воняет клопами, глухо падают с листа на лист тяжёлые дождевые капли, и сухо, почти неслышно, по одному осыпаются клопы.
Вставляю ногу в кожаной сандалии (коричневой, плетёной в решётку из узких ремешков) между воронёных прутьев калитки, другой ногой толкаюсь, и под скрип петель выезжаю со двора на улицу. Улица пустынна, земляная дорога мокрая и скользкая, блестит на солнце, как кожаная спина дельфина. В конце улицы, за огромной мутной лужей, лежат посреди дороги, как сфинксы, чёрная и рыжая дворняги, Валет и Зойка. Пахнет горьким дымом, кто-то жжёт листья. Все уехали, а меня заберут только завтра.
Скучно.
В последние годы я шёл по жизни через череду забот и развлечений, события влекли меня, не требуя решений, и я жил, не в силах остановиться и почувствовать своё место в жизни. Но иногда вспоминался подмосковный посёлок, пустынная платформа с домиком-кассой и зелёными скамьями, и тогда хотелось приехать туда одному, чтобы вновь пережить детство, чтобы успокоиться и понять себя.
Но время шло. Проходило лето, затем осень, завершался год. Вновь наступала весна и вновь проходило длинное лето вдали от моего детства. Но с каждым прожитым годом желание вернуться в прошлое становилось сильнее. Однако и в этом году лето прошло в семейных заботах о сыновьях, осень в работе и путешествии по другим, увлекательным, но незначимым для моей жизни местам. Только зимой, в декабре, скрыв от семьи, взял отгул и решился на путешествие в детство.
Ехать зимой было бессмысленно. Я и осенью не прожил там ни дня, возвращался в город; в детский сад, в начальную школу. Зимой же, это было очевидно, моё детство уже облетело листвой с голых деревьев, похоронено под сугробами снега, замерло в бездушном воздухе.
И всё же я поехал. Не надеялся узнать ни дом, в котором жила семья, ни какое-то особое место. Но верилось, что именно там возродится детство, там отстанет настоящее, и там, в покое, само придёт здравое понимание ошибок и удач моей жизни.
В назначенное утро я вышел из дома. Была оттепель. В обледенелых сугробах лежала чёрная асфальтовая дорожка. На голые вершины деревьев навалилось тяжёлое пасмурное небо. Неожиданно я остановился, решившись не ехать, через мгновение упрямо пошёл к метро, но думал, что время будет потеряно впустую, зимой ехать бессмысленно, можно только всё потерять. Как всегда сомнения нерешительности разрешил случай. За билетами в кассу метрополитена была очередь, очередь – препятствие на пути, знак, что поездка будет неудачна.
Из несостоявшейся поездки запомнились несколько мгновений. Школьник лет десяти, с голубым ранцем за спиной, с голубыми ремнями на плечах, сложив руки в карманы чёрной куртки, приоткрыв рот, смотрел, как дворник в ярко-оранжевом комбинезоне, утеплённом до полноты, чёрных ботинках и серой ушанке сметает снежную кашу с пустой асфальтовой площади. Я прошёл мимо них, оглянулся, а курносый мальчик, видный в профиль, всё так же, не мигая, не закрывая рта, смотрел; одно крыло ушанки бессильно повисло вдоль красного лица с рыжими усами, другое трепыхалось в такт движению косаря, а метла слизывала снежную кашу и оставляла чёрный лакированный асфальт.
Поездка не состоялась, но решение вернуться в детство только окрепло. Как истощённый паломник после видения о святых местах с новыми силами стремится к цели, так и я, сделав шаг в прошлое, почувствовал, как нужно мне моё детство. Теперь, проживая однообразные дни, мелькавшие мимо, как освещённые окна поезда, в каждое из которых можно заглянуть и увидеть, как похоже прожиты часы, часто, как никогда прежде, я думал об остановке на станции детства.
Поездка стала необходимой, и потому, когда пришёл назначенный день, было страшно решиться. Я боялся, что ничего не почувствую, что ничего не произойдёт со мной, потому что сознание слишком занято суетой, или потому что погода неподходящая, или душу расстроит случайное происшествие, просто, что именно в этот день нельзя ехать.
Дорога была бездумна. В сознании словно колёса проворачивались слова печальной песни, влетевшие за завтраком. Я не чувствовал ничего особенного, никаких откровений, которых ждал годами, только повторял однообразные слова и шёл, покупал билеты, вставал, садился, выходил, пока не оказался на пустой платформе, и сердце не забилось сильно-сильно, словно устав дремать, проснулось и побежало.
В остроконечную осоку дорогой криво погрузились бетонные плиты, пересечённые тропинками чёрной воды. Прохладно пахло болотом. В зелёной осоке светились там и здесь жёлтые болотные цветы. В чёрной воде, между острых сочных листьев лежали мутные тела пластмассовых бутылок, смятые сигаретные пачки. Сердце дрожало, но я улыбался. Всё было в порядке, всё было как в детстве.
Яблоня у забора. И рядом вишня. Как тогда, так сейчас они росли рядом, светили белыми цветками из зелени. По этим родным деревьям, по голубому фасаду второго этажа, с большим квадратным окном с белым крестом, выросшим далеко впереди, поперек неровной земляной дороги, я узнал улицу детства. Она всегда представлялась просторной, а сейчас лежала передо мной узкая, в тесноте пышных кустов и зелёных крон деревьев, словно усохла.
Я шёл по двухколейной земляной дороге в каменных брызгах. В зубах держалась травинка; я кусал её мягкий стебелёк и выплёвывал обломок, когда она укорачивалась до сухой, из придорожной травы я выдёргивал свежий стебель.
На обочинах, напротив друг друга, через дорогу, у распахнутых калиток лежали на боку велосипеды, упираясь педалями в траву, блестя спицами колёс на солнце. На светло-коричневом кожаном сиденье, отполированном сверху до рыжего пятна в Средиземное море, распластался солнечный луч, матово поблёскивая. Из колеса блестящих спиц торчали стебли травы с серыми хохолками, гнулись ветерку и дрожали.
Вместо деревянных, с первым этажом в три окна и одиноким окошком под остроконечной двускатной крышей, голубых или зелёных домиков, с рамами выкрашенными белым, стояли трёхэтажные краснокирпичные особняки. Вместо деревенских оград, сквозь которые просвечивала жизнь, высились глухие деревянные заборы, сплошные стальные листы и высокие стены, сложенные из красного или белого кирпича. Я кусал сладкий кончик травинки, мягкий, молочно-салатовый, и искал дома друзей детства, но в крепостных фасадах или глухих заборах не мог узнать прошлое. Мгновения радости узнавания прошли, и теперь шаги по чуждому посёлку отдавались спокойствием равнодушия.
Но свой дом, где прожил столько лет, узнал. Низкий голубой палисадник, голубой домик, три белых окна с белыми занавесками на первом этаже и круглое окошко с прицелом рамы в треугольнике чердака. С боков пристроены террасы под наклонными крышами, высокие окна распахнуты, и дом медленно дышит, то надувая белоснежные кружевные занавеси как щёки, то втягивая в комнаты. Калитка воронёных прутьев закрыта, на террасу раскрыта дверь, из темноты под белоснежной кружевной занавесью слышны голоса. Стесняясь стоять, я пошёл. Стали уходить назад кусты смородины вдоль ограды, густые ветви яблони перед дальней террасой. Но это там, перед одинокой ступенью лестницы, на площадке квадратных плит, в каждой из которых рельсами выбраны два параллельных желобка, где в широких щелях между плитами торчат пучки травы, я сидел на табурете куклой в белой простыне, мама стригла мне волосы. В тени было прохладно, только одно солнечное пятно грело пальцы босой ноги, а другое тёплой ладонью легло на щёку. Как в заснеженные овраги сучья и сломанные деревья, ложились в складки простыни плотными брёвнышками и полумесяцами русые пряди, рассыпались спичками из коробка.
