Татанов — инженер-гидротехник. Пузыревский тоже был инженером-гидротехником. Коллеги? Ничего подобного.
Как многие производственники, Татанов предан интересам своего предприятия. Того нефтеперерабатывающего завода, который, будь его деятельность подчинена одной задаче — взять у природы максимум возможного, уничтожил бы Оку в мгновенье ока. Роль Татанова — считаем, всей службы — определять, не велика ли цена за прирост промышленной продукции. В этом объективное назначение профессионализма Татанова.
В некоторых корреспонденциях я читал об инженере как об энтузиасте. По правде говоря, это меня настораживало. Понятия «энтузиазм» и «профессионализм» часто расходятся. Не каждый энтузиаст — профессионал. Энтузиазм иногда выражает временное состояние души, а полагаться надежнее на специалистов, которые прекрасно знают свое дело независимо от душевного состояния.
Я бы стал в тупик, если б мне предложили написать что-то о личных качествах инженера, так как видел его только в тех ситуациях, в которых могли проявляться его деловые качества. Передо мной был человек, чья деятельность не носила никаких следов случайного выбора. Профессионал. Один из многих. Проведя большую часть времени в Рязани с ним, я невольно отмечал именно в нем те черты, которые могут характеризовать нарождающуюся на наших глазах новую профессиональную среду. Я нашел то, за чем приехал.
Пока мы ехали назад, Татанов не торопясь объяснял, почему мое предположение, что вокруг Рязани со временем до бесконечности будут строиться новые и новые очистные линии, не оправдается наверняка.
Он говорил без всякого усилия мысли, как гроссмейстер, который читает вводную лекцию в школе начинающих шахматистов. Я понял, что привязан к современному уровню развития технологических процессов и, сам того не замечая, переношу в будущее свое представление о сегодняшнем дне. Между тем технология развивается, и чем дальше, тем быстрее. А более совершенная технология дает меньше отходов и большие по сравнению с теперешними возможности справляться с отходами. Это взаимозависимые процессы, и здесь, говорил Татанов, важна не столько инженерная суть будущего, сколько комплексный подход к вопросу и, конечно, поиски оптимального решения, что тоже целиком зависит от комплексного подхода...
Вдруг инженер оживился.
— Сейчас вся сложность в том, что это новая статья расхода. Поэтому в ближайшие годы придется ломать не столько финансовый, сколько психологический барьер.
Ведь тут в самом буквальном смысле требуется «выбросить деньги на ветер». На чистый ветер и на чистую воду . Тут только профессионалом и надо быть, чтобы доказать необходимость подобных трат. Профессионализм, который и определяет авторитет работников рязанской службы охраны окских вод,— это осознанное и выверенное знание ценности того, что пока даром предоставляет нам природа.
Я уезжал из Рязани за две недели до начала Всесоюзного совещания по вопросу очистки открытых водоемов. Очаговый характер этой работы уже никого не устраивает.
Перед отъездом вышел на Оку. От Оки — с городского пляжа — не видно города. Только купола кремля просматриваются сквозь прибрежные кусты.
Ока была свободна. Все убрали и спрятали по затонам до лета. Я оказался на берегу Оки в то время, когда жизнь в природе потаенно угасает, прячется, уходит в землю, вглубь, опускается на дно рек и озер. В такие дни острее чувствуешь обнаженную природу, не слишком расположенную считаться с присутствием человека.
Резкий ветер свистел меж оголенных прутьев. После буйства летнего зноя ветер вылизал песчаные отмели, вымел сгоревшую траву, изгнал человека с берегов реки в город, в тепло жилья.
Глядя на реку, я невольно подумал о тех усилиях, которые рязанцы много лет вкладывают в борьбу за нее, и результатах, которых они достигли. Результаты ошеломительны как надежда, которая готова превратиться в реальность. Но она не превратится в реальность до тех пор, покуда на Оке не будет других опорных пунктов. Река ведь не скамейка — ее не отскребешь добела только в одном месте. А Серпухов? А Воскресенск? Коломна? А десятки других городов — больших и малых, — которые стоят на Оке? Не то что три человека, но даже большой промышленный центр сейчас один уже «заведовать» Окой не может.
Поговаривают, что стерлядь снова появилась в реке. Хорошо бы лет через пятнадцать услышать, что в Оке плавает белуга.
А. Данилов, наш спец. корр.
Осажденные вечным льдом
Окончание. Начало в № 8.
Люди, охотившиеся с гарпуном и строившие иглу, совершили скачок из каменного века прямо в атомный. На гренландских звероловов, обитающих в полярных районах близ залива Мелвилл, современность, шумная и жестокая, обрушилась внезапно. В грохоте машин на земле и в воздухе, в быстром ритме сегодняшней жизни, она налетела как буран, как волна свирепого мороза, как нечто неотвратимое. Эскимосы, испокон веков привыкшие пассивно мириться с судьбой, так и восприняли ее...
Они не удивлялись в тот ноябрьский день 1950 года, когда к берегам залива Мелвилл, в поселок Туле, прибыли несколько десятков американских транспортных судов. С любопытством глядели эскимосы, как спешно выгружались на берег сотни мешков с цементом, горы ящиков, десятки невиданных диковинных машин. Не удивлялись, когда за несколько недель на берегу Гренландии вырос густой лес стальных подъемных кранов, а рядом — поселок из сборных домиков, никак не похожих на иглу. Они глядели, как быстро взвивается к небу на высоту в несколько сот метров ажурная мачта радиостанции. И с сожалением думали, что при первом же порыве шквального ветра она рухнет.
Они не поразились, впервые в жизни увидев огромных стальных птиц, и, ни минуты не колеблясь, устраивались рядом с пилотом; с высоты нескольких сот метров они безошибочно опознавали очертания побережья, указывали американцам скрытые под снегом опасные трещины, советовали, в какие фьорды легче всего войти, как будто давным-давно привыкли наблюдать свою землю с воздуха.
Они не спрашивали, зачем прибыли сюда эти новые люди, почему они хозяйничают в Туле, как у себя дома. Земля, как известно, не принадлежит никому, каждый вправе жить на ней... Разве они поняли бы, попытайся кто-нибудь объяснить им, что этот дорогостоящий аэродром лихорадочно сооружался на их земле в военных целях? Эскимосы не думали тогда, что эти белые пришельцы обосновываются здесь надолго и не собираются отказываться от острова.
Щедро вознаграждаемые за каждую услугу с момента вторжения цивилизации на их родину, эскимосы жадно накапливали в своих летних шалашах и зимних иглу все, что им удавалось заполучить, приобрести или выпросить у американцев. Ошеломленные новизной — а все незнакомое всегда неудержимо влекло их, — они буквально состязались в этом занятии. Чай, кофе и табак им были уже знакомы, они платили за них китоловам и охотникам отличнейшими шкурами. Теперь они узнали вкус жевательной резинки, консервов, джема, шоколада. Груды отбросов перед снежными домами свидетельствовали, в их представлении, о степени зажиточности, которой они охотно похвалялись.
Свою удобную меховую одежду — плод опыта многих поколений — они вначале без колебаний меняли на американскую, сшитую из синтетического меха и нейлона. Она ошеломляла их своим покроем, яркими красками, замками-«молниями». Первенство в погоне за мнимой элегантностью, не приспособленной к местным условиям, принадлежало женщинам. Их собственные, искусно вышитые и представляющие музейную ценность анораки, пушистые штаны и легкие тюленьи камики исчезали в каютах американских судов. Вместо них появился ширпотреб, который моряки привезли для «дикарей».
Пестро одетые — наполовину по-эскимосски, чтобы было теплее, наполовину по-американски, чтобы не отстать от моды, — дети в шапках с помпонами или клетчатых кепи набивали жевательной резинкой рты и попыхивали, давясь и задыхаясь, американскими сигаретами. У звероловов Туле, столкнувшихся с изобилием ширпотреба, зарождается неизвестное им до этого чувство — жадность. Брать все, что можно, пусть дают, если они так богаты!
Но если они подчас отдают вещи даром, ничего не требуя взамен, значит, они или глупы, или хитры... Стальные иглы тупы? Радиоприемник испорчен? Патефон не работает? Может быть, тем просто захотелось подшутить? И вот уже все удовольствие и радость обладания приобретает привкус горечи.
Дать обмануть себя считается у эскимосов позором. Охотник глубоко уязвлен, задетое самолюбие допекает. Он часами раздумывает, не вернуть ли подарок или покупку. И больше уже не радуется...
