Но один вопрос оставался без ответа: почему именно до девятнадцати часов тридцати минут?
Патер Антонио должен был исполнить "высший приказ": в сущности, он не знал, что потом произойдет, хотя у него были неясные предположения. С самого начала враждебных действий обе стороны по молчаливому согласию не использовали ни ВВС, ни ядерного оружия, и это объясняло продолжительность войны.
Патер Антонио предположил, что в Риме хотят послать в бой ВВС, и хотя он не очень поверил в это, но предпочел успокоить себя этой мыслью, а не ломать над этим голову.
Он вошел и посмотрел на часы.
Через несколько минут они откроют огонь, и он хотел присутствовать при этом.
На отрезке 5/А-север было все готово. 155-е с их большим радиусом действия будут стрелять первыми. На стенах были ящики, Заполненные снарядами, канонир со своими помощниками ждали приказа.
Канонир посмотрел на часы, открыл ящик и достал один из снарядов. Орудие было быстро заряжено и нацелено. Еще несколько секунд... и в 14 час. 30 мин. пушка подала свой голос. Это было начало.
С интервалами в шесть минут артиллерия крепости обстреливала снарядами вражеские линии.
Святейший отец неутомимо ходил взад и вперед. Он погладил темный ствол мортиры Брандта, вдохнул резкий, но отнюдь не противный запах пороха и дал несколько советов наводящему Хавитуфа 105. И все время спрашивал себя, что же их ожидает.
Рим, 16 марта, крипта Св. Раймонда, 15 час. 59 мин.
Доктор Ферденци бесшумно шел между людьми. Время от времени он щупал у кого-то пульс или слушал дыхание. Только трижды он позвал медсестру и один раз сделал инъекцию камфары. Убедившись в том, что больше никто не нуждается в его услугах, он вернулся назад, в стенную нишу, приготовил инструменты и закурил сигарету. Он неторопливо курил, наблюдая за залом, тонувшим в полутьме. Во мраке на мгновение вспыхивали маленькие, бойкие язычки пламени, потом погасали снова, словно крохотные блуждающие огоньки на деревенском кладбище. Врач непрерывно моргал; он устал, испытывал непреодолимую потребность в отдыхе, в сне и с трудом оставался в бодрствующем состоянии, ожидая, когда чувство возбуждения, наконец, пройдет, он вытянется на холодном каменном полу крипты и тотчас заснет. Во всяком случае, он чувствовал себя так каждый раз и каждый раз удивлялся этому, потому что перед ним был факт, объяснить который он не мог.
Кроме тридцати двух спящих человек в зале была еще сила, которая постоянно увеличивалась и где-то концентрировалась, так что могла быть развязана в любом желаемом месте.
Врач провел рукой по лицу и непроизвольно посмотрел на часы.
Через пару часов все это кончится.
Вестфалия, 16 марта, 17 часов. 05 мин.
Огонь артиллерии коммунистов пошел на убыль. Пушка крепости напротив продолжала вести огонь в прежнем ритме. Патер Антонио вернулся в свою келью.
Он взял библию в руки и заставил себя сконцентрироваться на строчках, но не воспринимал их. Затем вдруг вспомнил, что не молился уже несколько часов, собрался загладить это упущение, приготовившись встать на колени, но в это время в коридоре кто-то крикнул:
- Патер! Патер Антонио!
Он подбежал к двери и открыл ее.
- Что случилось?
- Идемте быстрее, патер! Это чудо, чудо!
И только в это мгновение иезуит заметил, что артиллерия крепости больше не стреляет. Смолкла и артиллерия врага.
Он молча последовал за молодым человеком, возвращающимся на свой пост. Задыхаясь, он добежал до наблюдательного поста и схватил бинокль; дыхание у него перехватило. Облака, незадолго до этого скрывающие солнце, были разорваны, и на вражеские укрепления обрушился огненный дождь. Это было жуткое зрелище.
Сверкающий золотой огонь потоками рушился из облаков, но ни одна капля не упала возле крепости; с такого расстояния он казался водопадом золота.
Патер Антонио словно окаменел. Он не двигался, не говорил и даже не мог думать. Дух его, который всегда был готов принять во внимание реальное, разумное положение дел, такую реальность принимать отказывался, пытаясь уйти от нее, но необходимость объяснить происшедшее и прежде всего оценить его вспыхнула в его душе. Крепость погрузилась в молчание. Рев радости или крики ужаса - все это было бы лучше, нежели эта обвиняющая тишина. Все благоговейно молчали, только человек рядом с иезуитом произнес несколько слов:
- "... и пролил Господь на Содом и Гоморру дождем серу и огонь с неба, и ниспроверг города сии, и всю окрестность сию, и всех жителей городов сих, и произрастание земли".
Он сложил руки и блестящими глазами посмотрел на равнину.
Патер Антонио взглянул на него, и в нем что-то сломалось. Он вскрикнул и побежал прочь, но крик преследовал его, оглушал, проникая в мозг, отражался от жестоких холодных стен, разбивая все, чего касался.
Это не могло быть правдой!
Они не могли этого сделать!
Он бежал по коридору, натыкаясь на стены, падая и снова подымаясь, а крик в его голове становился все более сумасшедшим. Его челюсти судорожно сжались, зубы вонзились в губы, словно осколки стекла, рот наполнился кровью. Они прокляли его, оскорбили его, уничтожили.
Почему, о Боже?
Почему?
Он бежал сквозь пылающий дьявольский калейдоскоп, видя нерезкие, искаженные изображения, к ярко освещенному помещению; ноги его спотыкались при каждом шаге, а руки на мгновение упирались в стены, царапая их, словно крючья.
В его кабинете крик смолк.
По его сутане текла кровь, покрывая руки красным и блестящим. Сера и Огонь на Содом и Гоморру, Сера и Огонь на каждого, кто предает Бога!
Только он знал комбинацию, при помощи которой можно было открыть запечатанный ящичек в углу; он открыл его и, как загипнотизированный, уставился на красную кнопку.
Потом рука его шевельнулась.
Кто проклянет Бога, будет проклят сам.
Он решительно нажал на кнопку.
Взрыв был виден даже в Арнхейме.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
