— Матушка, отчего вы плачете? — спросил ее однажды Луи; стоял погожий вечер; ясный день угас и сменился мягким сумраком.
— Сын мой, — отвечала она, обнимая за шею мальчика, чья тайная тревога живо тронула ее, — я плачу оттого, что обрекла тебя и твоего брата на нищенское существование Жамере-Дюваля[2], начавшего жизнь бедняком и принужденного идти по жизни без всякой поддержки. Скоро, дорогое мое дитя, вы останетесь на земле одни-одинешеньки, без опоры, без покровительства. Вы осиротеете в совсем юном возрасте, а мне так хотелось, чтобы ты еще при моей жизни стал сильным и образованным и мог наставлять и опекать брата. Но я не доживу до этого. Я слишком люблю вас, чтобы не оплакивать вашу участь. Дорогие дети, лишь бы не наступил такой день, когда вы проклянете меня...
— Но за что же мне проклинать вас, матушка?
— Однажды, бедный мой малыш, — отвечала она, опуская голову, — ты поймешь, как я виновата перед вами. Я оставлю вас здесь без состояния, без... — Она запнулась. — Без отца[3].
При этих словах она разрыдалась и мягко отстранила сына, который чутьем понял, что матери нужно побыть одной, и ушел, уводя с собой полусонного брата. Час спустя, когда Мари уже лежал в постели, Луи осторожно подошел к беседке, где оставил мать. Оттуда раздались сладостные для его слуха слова: «Это ты, Луи? Входи».
Мальчик бросился к матери и они сжали друг друга в почти судорожных объятиях.
— Дорогая моя, — произнес наконец мальчик, который часто звал ее так; впрочем, самые нежные слова казались ему недостаточными для выражения его любви к ней, — дорогая моя, почему ты так часто говоришь о смерти?
— Я больна, ангел мой, бедное мое дитя, и с каждым днем чувствую себя все хуже; недуг мой неизлечим, и я это знаю.
— Что же это за болезнь?
— Мне лучше забыть ее название, а тебе — не знать причины моей смерти.
Несколько мгновений мальчик молчал, украдкой бросая взгляды на мать, которая, подняв глаза к небу, следила за бегом облаков. Какая трогательная и грустная сцена! Луи не верил в близкую смерть матери, но безотчетно предчувствовал беду. Он боялся нарушить глубокие раздумья, в которые погрузилась его матушка. Не будь он так юн, он разглядел бы на ее вдохновенном челе следы раскаяния вперемешку со счастливыми воспоминаниями, прочел бы в ее чертах всю жизнь женщины: беззаботное детство, брак без любви, неодолимое чувство, цветы, взращенные бурей и погубленные молнией, низвергнутые в бездну, откуда нет возврата.
— Матушка, любимая, — сказал наконец Луи, — зачем вы скрываете от меня ваши страдания?
— Сын мой, — отвечала госпожа Виллемсанс, — мы должны таить наши тяготы от посторонних глаз, появляться на людях с радостной улыбкой, говорить не о своих, а о чужих заботах: верность этим правилам — залог счастья. Однажды тебе придется узнать, что такое страдание! Вспомни тогда, что твоя несчастная мать умирала на твоих глазах, улыбаясь и пряча от тебя свою боль; это поможет тебе стойко перенести жизненные невзгоды.
Глотая слезы, она постаралась объяснить сыну, как устроен мир, откуда берутся и как складываются состояния, какие узы связуют людей в обществе, как можно честным путем накопить деньги, необходимые для безбедного существования, и как важно для этого получить образование. Затем она открыла ему одну из причин своей постоянной грусти и слез; после ее смерти, сказала она, он и Мари останутся совсем без средств, в их распоряжении будет лишь самая ничтожная сумма, и уповать им придется только на Бога.
— Значит, мне нужно выучиться побыстрее! — воскликнул мальчик, бросив на мать жалобный и проникновенный взгляд.
— О, как я счастлива! — отвечала она, покрывая лицо сына поцелуями и орошая его слезами. — Он понимает меня! — Луи, — добавила она, — обещай мне, что станешь опекуном брата. Ты ведь уже не маленький!
— Да, — сказал мальчик, — но ведь вы умрете еще не скоро, правда?
— Бедные вы мои! — отвечала она. — Мне дает силы жить только любовь к вам. А потом, этот край так прекрасен, воздух здесь так целителен, что как знать...
— После ваших слов я буду еще сильнее любить Турень, — отвечал мальчик взволнованно.
С того дня, когда госпожа Виллемсанс, предвидя близкую кончину, открыла старшему сыну его будущее, Луи, которому шел четырнадцатый год, стал менее рассеян, более прилежен и утратил прежнюю любовь к играм. Быть может, он сумел уговорить и младшего брата побольше читать и поменьше шуметь — во всяком случае, мальчики теперь реже носились по дорожкам, по саду и крутому берегу Луары. Теперь времяпрепровождение детей больше отвечало меланхолическим раздумьям их матери, чье лицо день ото дня бледнело и начинало отливать желтизной, а морщины с каждой ночью пролегали все глубже.
В августе, через пять месяцев после приезда маленького семейства в Гранатник, все здесь переменилось. Старая служанка, видя, как медленно, но верно угасает ее госпожа, поддерживаемая лишь силой души и безмерной любовью к детям, сделалась сумрачна и печальна: казалось, она предвидит близкую смерть хозяйки. Часто, когда госпожа Виллемсанс, все еще красивая, кокетливая, как никогда, нарядив свое увядающее тело и освежив щеки румянами, прогуливалась в сопровождении сыновей по верхней террасе, старая Аннета забывала о делах, застывала с бельем в руках и, просунув голову между двумя кустами можжевельника, растущими подле насоса, со слезами на глазах глядела вслед своей госпоже, все меньше и меньше походившей на ту пленительную особу, какой она была когда-то.
Прелестный домик, поначалу столь веселый и оживленный, погрустнел; здесь воцарилась тишина, обитатели усадьбы редко выходили за ворота, ибо прогулка до Турского моста стоила теперь госпоже Виллемсанс больших усилий. Луи, в котором внезапно проснулось воображение и который, можно сказать, отождествил себя с матерью, понял, сколько усталости и боли скрывается под румянами, и всякий раз изобретал новую причину, чтобы не ходить так далеко. В эту пору веселые парочки или компании, отправлявшиеся вечерами на прогулку в Сен-Сир — турский Куртиль в миниатюре, — видели, как бледная, изможденная женщина в трауре, стоящая одной ногой в могиле, но все еще блистающая красотой, словно привидение бродит по кромке верхней террасы. Великие страдания трудно скрыть. Поэтому обитатели Гранатника чуждались людей. Иной раз фермер с женой и двумя детьми показывались на пороге своей хижины; Аннета стирала белье у колодца; госпожа Виллемсанс с сыновьями отдыхала в беседке, но в саду стояла мертвая тишина и все украдкой бросали на больную участливые взгляды. Она была так добра, так предупредительна, так церемонна со всеми, кто имел с ней дело! Что же до нее, этой матери, снедаемой неведомым недугом, чью жизнь, казалось, продлевала великолепная туренская осень с ее благословенными красотами, с ее виноградом и фруктами, она не видела ничего, кроме своих детей, и наслаждалась их обществом так, словно каждый час ее жизни мог оказаться последним.
С июня до конца сентября Луи, тайком от матери, много занимался по ночам и сделал большие успехи; в алгебре он дошел до уравнений второй степени, изучил начертательную геометрию, прекрасно освоил рисунок — одним словом, он мог бы блестяще выдержать экзамен в Политехническую школу. Вечерами он иногда гулял подле Турского моста и свел там знакомство с отставным капитан-лейтенантом; мужественный вид, выправка и ордена этого моряка времен Империи произвели на него сильное впечатление. Со своей стороны моряк проникся дружеским расположением к юноше, в чьих глазах горела жажда деятельности. Луи, бредивший воинскими подвигами и мечтавший расширить свой кругозор, бросал якорь подле моряка и заслушивался его рассказами. Отставной капитан водил дружбу с пехотным полковником, также уволенным из армии; юный Гастон получил таким образом возможность узнать в подробностях жизнь военных на суше и на море. При каждой встрече он засыпал обоих отставников вопросами. Выяснив, какие тяготы ожидают его на суровом воинском поприще, он попросил у матери позволения отправиться в путешествие по окрестностям. Поскольку удивленные учителя говорили госпоже Виллемсанс, что сын ее слишком много времени посвящает занятиям, она с бесконечной радостью отпускала его развеяться всякий раз, как он об этом просил. Итак, Луи стал совершать далекие походы. Желая закалить себя, он с невероятной ловкостью взбирался на самые высокие деревья; он научился плавать и проводить ночи без сна. Он повзрослел и превратился из мальчика в юношу, чье бронзовое от загара лицо носило печать недюжинного ума.
Наступил октябрь; госпожа Виллемсанс вставала теперь не раньше полудня, когда солнечные лучи, отражаясь от водной глади и прогревая террасы, превращали Гранатник в подобие берегов Неаполитанского залива, чей благодатный климат так высоко ценят врачи. Тогда она усаживалась где-нибудь под деревом; сыновья не отходили от нее. Уроки прекратились, учителям дали расчет. Дети и мать хотели жить без забот и развлечений, слившись в единое целое. В саду и в доме уже не раздавались ни плач, ни крики радости. Старший мальчик, лежа на траве подле матери, не сводил с нее глаз и целовал ей ноги, словно любовник. Младшему не сиделось на месте, он рвал цветы, с грустным видом приносил ей и поднимался на цыпочки, чтобы получить в награду целомудренный поцелуй. Эта женщина с бескровным лицом и большими черными глазами, которая совсем обессилела и с трудом передвигала ноги, но ни на что не жаловалась и улыбалась своим крепким, пышущим здоровьем детям, представляла собой величественное зрелище, достойным фоном которому служила меланхолическая роскошь осеннего пейзажа: желтые листья, полуоблетевшие деревья, мягкий свет солнца и белые облака в небе Турени.
