После провала и в Петербургском университете он посвящает себя размышлениям. Много размышляет и об искусстве. А спустя долгие годы он приходит к интересному выводу: «От этого-то происходит то, что нет людей более тупых к искусству, как те, которые прошли профессиональные школы искусства и сделали в них наибольшие успехи». И возразить-то нечего, действительно «одно из двух: или искусство не есть то важное дело, каким его выставляют, или то искусство, которое мы называем искусством, не есть важное дело».
Увлечение молодого человека философией почему-то настораживало и даже огорчало близких. Подозрения усугубляли и гигиенические нюансы — философ хронически не одевал носки. А когда он сам сшил себе какой-то парусиновый халат, стало окончательно ясно: это будущий Великий Писатель.
Не согласный с университетом, но жаждущий углубиться в тайны человеческого существования, он решает самостоятельно заниматься языками, науками, сельским хозяйством, живописью, музыкой и даже, прости господи, практической медициной. Устроившись по писательскому делу, то есть канцелярским служителем в губернское управление, испытывает обязательное в таких случаях тягостное томление, даже оскорбленность, и совершает, наконец, поступок: становится военным человеком.
Точнее, поступок совершает старший брат. Решительно взяв младшего за руку, он везет его на Кавказ. Несмотря на дворянство, офицерского звания ему упорно не присваивают, а звание прапорщика он получает не без ходатайства дальнего родственника, командующего армией. (В связи с чем будущий Вел. Пис. отпускает щегольские бакенбарды.) Пренебрежительное отношение начальства молодого человека ничуть не смущает, и он заваливает, заваливает командование проектами по реорганизации армии.
В отличие от своего веселого дяди — того, что совокуплялся с обезьяной, — Писатель и на военном поприще ничего такого не снискал. Не получивши Георгиевского креста на Кавказе (а ждал), переводится в Крым: там настоящая война — с пушками, с ядрами. Несколько раз предлагает свои меткие заметки газете, но газета, не оценив, что ли, таланта (обычное для России дело), несколько раз опрометчиво отказывается. Высмеивая недостатки командования, молодой радикал навлекает на себя неудовольствие, подвергается прессингу и в конечном счете корреспондируется вон оттудова. Таким образом, и с армией отношения не сложились.
И все же первые лучи славы коснулись светлой головы реорганизатора, когда тот прибыл (!) военным курьером (!) в Петербург (!): вот он, вышедший из огненного ада, такой молодой, такой безапелляционный, а пожалуй, и прекрасный в своей бескомпромиссности, рискующий, можно сказать, жизнью, но ради истины, ради их человеческого прозрения пера своего не откладывающий. Да-да, именно так. О-о, вчерашние вертихвостки уже по-иному бросали взгляды на это слепленное без затей лицо. С тех пор на войну смотрело оно, лицо, только радикально: «В этой войне Россия должна или погибнуть, или выйти преображенной».
Все непосредственные, равно как и посредственные участники кавказской кампании знали реалии событий. Не могли не знать. На каждой войне свои командиры и дезертиры, волонтеры-гренадеры и мародеры. Про героев же написано предостаточно. Писать о героях неоригинально. Про дезертиров писать сложно, нет места романтизму, читателя зацепить нечем. А иной ехидный читатель еще и какую-нибудь неуместную аналогию увидит. Другое дело мародер. Здесь есть и решительность, и безрассудство, и романтическое пренебрежение к жизни. А если это еще и враг? Какой неожиданный драматургический ход — восхититься и воспеть во весь рот!
И вот тут писательское внимание привлекает фигура одного абрека. Так, уголовщина сплошная, похищение людей, золотишко. Но был в той конно-сабельной биографии поступок, вызвавший, похоже, тайную зависть сонного увальня: дерзкое убийство русского генерала. Да какого! Вот и предлог для песен. Повесть эту он назовет лаконичным именем горца, и отныне имена их — непутевого прапорщика и отчаянного головореза — сольются в литературном симбиозе и прославятся в веках. Может, оно и не совсем патриотично, но по крайней мере такое решение вполне в духе прогрессивного радикализма.
И потом, может, в убийстве русских генералов и есть непростой путь реорганизации?
Вообще слово «реорганизация» при нем старались не произносить, от этого будущий Великий Писатель начинал рефлекторно волноваться и мелко потеть. (Став Великим Писателем, он решит реорганизовать и саму литературу: в классических произведениях придется вычеркнуть все ненужное и уже в нужном виде донести до масс. А работу над «нужниками» поручить энергичным энтузиасткам. В числе последних, кстати, была и еще юная, совсем не пучеглазая Надя Крупская… Ах, Надя, Надежда Константиновна. Напрягаясь в поисках лишних мест, все дальше и дальше выдвигала она прелестные глаза свои…)
Да, судьбы исторические, судьбы.
При благоухающем букете странностей решение писать-писать-писать выглядит самым гуманным…
Итак, что необходимо кроме рекламы, чтобы стать гением?
Завести дневник ежедневной мудрости, причем два: «для себя» и «для потомков».
«Ежели пройдет три дня, во время которых я ничего не сделаю для пользы людей, я убью себя», — фразы вроде этой чередовать с описанием юношеских чувств: «я никогда не любил женщину, но довольно часто влюблялся в мужчин; я влюбился в мужчину, еще не зная, что такое педерастия».
С пафосом, на какой только способен, провозгласить, что «идеал наш сзади, а не впереди» (впрочем, это о педагогике, имеется в виду ребенок, которого воспитывать не надобно, поскольку он — уже идеал личности), и по стезе неуемной любви к деткам дойти до фальцета.
В связи с постоянным умственным напряжением обрасти крамольной бороденкой из редких волосиков.
Стоя очень прямо, благоразумно рассуждать о необходимости пользы для народа, в письменном виде рассуждать, понимаешь, еще глубже, что не может быть добрым человек, живущий неправильно.
Проповедуя жизнь правильную, построить винокуренный заводик для народа.
Проповедуя вслух жизнь аскетическую, в письмах не верить, что человек по своей воле может быть аскетичным.
Называть романсы и песни выражением похоти, но изнасиловать собственную невесту, не снимая фаты, а заодно обрюхатить и всех крестьянских девок, что подвернулись под раскаленную творческую руку.
В поисках высшей системы провести бессонную ночь, раскладывая карты; не найдя, увы, системы, проигрывать со свистом четырехзначные суммы, снова говорить о пользе народу, при первой же официальной возможности для этой пользы обнаружить или неспособность, или к тому нежелание, все же открыть школу грамоты для крестьянских деток, срываться на педофилию (иногда с насилием), а балет вот считать действом бесстыжим и развратным.
Иллюстрируя то ли свой либерализм, то ли аскезу, повесить на стене фотографию некоего г-на Черткова, смотреть на нее простым и нежным взором (вызывая жуткую ревность жены) и завещать ему свое литературное наследство.
Иллюстрируя все тот же либерализм или все ту же аскезу, гонять по двору жену, голую и визжащую.
Отдышавшись, на подобострастный вопрос, что для вас выше добра, без намека на юмор ответить: «Слава».
Поглаживая уже седую, уже убедительную бородищу, все бубнить «ни дня без строчки, ни дня без строчки» — и прохаживаться босиком тучной походкой.
Написать царю письмо, покровительственно обратившись к нему «любезный брат», дружески предостеречь от мучительной ошибки тщетного проживания жизни и объяснить, в чем состоит воля Бога и «задушевное желание русского народа».
Однако, поморщившись, 600 монахинь объявить дурами.
В назидание и всем, и потомкам сфотографироваться с этим несчастным плугом, отказаться от мяса, как бы не замечая притом наваристых бульончиков, учить человечество уму, бочком-бочком воспевая масонство, в порыве единения с народом написать в завещании «считайте меня правоверным мусульманином», окончательно впасть в прелесть, бурно возиться в складках тяжелой портьеры, давя чертей, уехать по чугунке неведомо куда в даль манящую и там, на лавочке, умереть-таки перед дрожащим пенсне провинциального медика, умереть…
