— Может, ты и прав. — Просипел он, жестом показывая слуге, чтоб налил еще вина. — Кто его знает, этого киммерийца… Варвары, насколько мне приходилось слышать, народишко странный — боевой, но ленивый… Э, Баат… А вдруг он меня обворует? А? Тьфу! Вот бы знать наверняка!
— Хе, — ухмыльнулся Баат. — Ну и обворует. Что у нас взять-то? Все добро в Шеме, а здесь одна мелочь — сундук с золотом, и больше ничего.
— С моим золотом, — ворчливо заметил Эбель, — с моим.
— С твоим, — покладисто сказал слуга. — Однако в жизни ему не поднять этот сундук, клянусь Адонисом.
— И то правда, — пин выпил еще вина и совсем развеселился. — Даже ему не поднять мой сундук с моим золотом. Будь он хоть втрое сильнее нынешнего — а все равно не поднять! Ха-ха-ха!
— Хи-хи-хи! — затрясся и постельничий.
— Ха-ха-ха!
— Хи-хи-хи!
— Ха-ха-ха!
Тень, от дверей упавшая до самого окна и мигом заполонившая всю комнату, заставила весельчаков одновременно вздрогнуть и замолчать. Они оглянулись. Колосс, что закрыл собою дверной проем, смотрел на своего хозяина яркими синими глазами, такими холодными, словно две прозрачные льдинки; в них отражалось заходящее уже солнце, окно и два человека — толстый и тонкий; в них отражался даже испуг, вдруг овладевший этими двумя…
По каменно-неподвижному лицу юного варвара нельзя было понять, слышал ли он разговор о себе или нет. Но на всякий случай пин Эбель зарылся в подушки, а постельничий, пискнув, укрылся за бархатным пологом.
— Хей, — негромко, с усмешкой в голосе позвал хозяина киммериец. — Ты собирался нынче на базар — я готов тебя сопровождать.
— Слышу грохот водопада и громовые раскаты, — пробормотал Эбель, выбираясь из подушек. — Вот так голос у тебя — до самых печенок пробирает…
— До самого желудка, — подсластил и постельничий, с умилением глядя на Конана из-за полога.
Холодный взор был ему ответом.
— Сейчас, Конан, сейчас, — засуетился пин, в душе презирая себя за этот глупый страх, эти ужимки и смешки. — Шаровары никак не налезают… Жирен стал, жирен и нелеп…
Синие глаза равнодушно оглядели обширные телеса Эбеля.
— Прекрасный вечер, не правда ли? — с энтузиазмом воскликнул Баат. Он выполз на середину комнаты и попытался заслонить от киммерийца полуобнаженную тушу хозяина. — После вчерашнего дождя воздух свежий, удивительно ароматный! И ветерок такой нежный, такой тихий!
— Да, — сказал Конан. Ему было наплевать на ветерок, но как раз в этот момент он вдруг вспомнил, что должен быть образцом скудоумия. Так велел ему Насеет, так советовал и Ши Шелам.
— А какое яркое солнце! А какое чистое синее небо! — настырно продолжал постельничий, ободренный ответом Конана.
— Да, — сумрачно подтвердил тот.
— А какие легкие белые облачка плывут по…
— Я пойду… Вина выпью, — не выдержал наконец Конан. Даже за сотню золотых, обещанных ему Нассетом за службу у Эбеля, он не мог вынести болтовню о ветерке и облачках. Достаточно того, что здесь ему видятся эти омерзительные сны о жареных поросятах…
Он исчез так же бесшумно, как и появился. Со вздохом облегчения старый слуга посмотрел ему вслед. Только теперь вспомнив о своих прямых обязанностях, он помог достопочтенному пину натянуть шаровары, плеснул ему на щеки розовой воды для умывания и, с поклонами проводив его до самого внутреннего дворика, вернулся в его покои и завалился на широкую и мягкую хозяйскую тахту. Это был ритуал, который с превеликим наслаждением исполнялся Баатом все тридцать лет службы. Ни сам Эбель, ни слуги до сих пор ничего не замечали, но этот новый охранник… Не далее как вчера он вошел в комнату — неслышно, будто кошка, — и застукал постельничьего на месте преступления, то есть на постели… Нет, он не закричал, не затопал ногами и не затрясся в гневе; он вообще ничего не сказал — лишь скользнул своим холодным колючим взором по смятому покрывалу и перекошенной от ужаса физиономии Баата. Но отчего тогда сердце чуть не выскочило из груди? Отчего помутилось в глазах и кусачие мурашки побежали по всему телу? Виной тому, может быть, то ли брезгливая, то ли презрительная ухмылка юного варвара, а может быть…
Возлегая на хозяйской тахте, Баат все-таки признался самому себе: он просто-напросто испугался. Говорят, сытый голодного не поймет — но и голодный сытого тоже не поймет. Легко ли на старости лет лишиться такого прелестного теплого местечка? Легко ли окунуться вдруг в пучину большого города, с его нелепыми и удивительными обычаями и судьбами, с его алчностью, с его страстями, с его необъяснимой злобой к чужаку, особенно если тот холен и красиво одет?.. Бр-р-р… Старого слугу передернуло, так живо представил он себе кошмар, ожидающий его за воротами дома купца. Упаси Иштар и возлюбленный ее Адонис от хозяйского гнева!.. Уж Эбель, коль узнает, не простит, не смилостивится — выгонит вон, да еще палкой, палкой!..
От таких мыслей вся прелесть возлежания на тахте пина испарилась бесследно. Со вздохом Баат поднялся, расправил покрывало и взбил подушки; со вздохом зажег благовония, запах коих ненавидел с первого дня службы и до нынешнего; со вздохом плюнул в кувшин с розовой водой и снова накрыл его салфеткой. О, боги… Подумать только — и так все тридцать лет…
* * *
Гнедой, купленный пином нарочно для Конана, понуро плелся по улицам Шадизара вслед за паланкином с тушей Эбеля. Он словно чувствовал настроение седока, чей взор сейчас был подобен суровому взору ледяного гиганта Имира — черные брови сошлись у переносицы, а синь меж ресницами стала почти фиолетовой.
Киммериец и в самом деле кипел от ярости: на базаре, стоя за спиной Эбеля, он натерпелся позора по уши. Тот орал, визжал, брызгал слюной, угрожал и кривлялся, выторговывая медяки у мелких лавочников. Они смотрели на него с удивлением и презрением, но достопочтенного пина сие мало трогало. Он готов был рассыпаться в прах, только бы унести с базара хотя бы на одну монету больше, чем принес. Неужто он и правда отвалил за серебряную пчелу целый кошель? Конан очень сомневался. Наверняка душу вынул из злосчастного жреца, но скинул пару золотых…
А теперь, конечно, едет с горой покупок, довольный… Вся дребедень обошлась ему раза в три меньше, нежели обычному человеку. Киммериец скрипнул зубами, с отвращением уставясь в голубой полог паланкина, за коим возлежал отвратительный жадный хомяк, но тут вспомнил вдруг, что служить ему осталось дня три — а потом пчела жреца из сафьяновой коробочки Эбеля перекочует в хрустальную шкатулку Нассета, он же, Конан, набьет карманы деньгами, половину из которых сразу пропьет в таверне Абулетеса… Мысль сия была приятной. Даже настроение слегка поправилось. Недаром Ши Шелам говорил: «Главное — терпение, ибо оно имеет свойство вознаграждаться!»
