Ухтомскому было крайне неловко. Он всегда считал себя атеистом и, мало того, увлечённо занимался космологией. А бог, выдуманный суеверными предками, со всем его миром (даже в максимальном воплощении), оказался лишь небольшой частью того, что открыли за последние годы учёные. Пять процентов современной модели мира принадлежали свету и известной материи. Тому самому свету, который, вместе с материей, некогда был отделён от тьмы. И этот вот главный бог людей, оторвавший у вечности кусочек бытия, где он якобы властвовал, мог теперь лишь наблюдать со своего шестка за эпической битвой тёмной материи и тёмной энергии. Ведь именно там решались судьбы мира, определялся его конец. И в этой эпической битве свет был лишь иллюзией, а известная материя – мнимой величиной.
Да и заблуждался Ватикан, отождествляя дерьмо со злом. Совсем иной интерпретации придерживался Ухтомский в своих размышлениях и поисках. Но он не стал поправлять эмиссаров. Он нуждался в деньгах и потому, к стыду своему, легко ступил на дорогу обмана.
***
Дорога, на которую пришёл с товарищами Ухтомский, выглядела странно. Прежде всего тем, что не имела въездов и выездов. Один её конец упирался в заросший осокой и тиной противопожарный пруд, и только зимой по крепкому льду можно было перебраться сюда на машине с ближайшей грунтовки. Второй конец дороги и вовсе терялся в песках, и лишь покорители легендарного Дакара могли бы, наверное, воспользоваться таким выездом. В общем, дорога не имела смысла. Она была абсурдна.
Ходили, правда, слухи, что строили её вовсе не как дорогу, а как запасную посадочную полосу. В такой версии имелся определённый резон – полотно было ровным, широким и твёрдым. Даже летнее солнце не размягчало его, превращая в пластилин, как это происходит с иными автомобильными трассами. Пожалуй, небольшой самолёт и впрямь смог бы здесь приземлиться. Вот только зачем? Набрать ведро болотной воды, набить мешок песком? Больше ничего вокруг не было. Да и насколько Ухтомский знал, ни один самолёт здесь никогда не садился.
Они проработали целый день, начав долбить с середины, так что если полотно некогда и служило кому-то запасной полосой, то после их совместных усилий служить таковой перестало. И вот загадка русской души – почему они не начали ломать с какого-нибудь из концов, сохранив хотя бы и на время функциональность сооружения? Почему испортили вещь едва ли не первым ударом?
– Китаец этот чудик какой-то. На кой ляд ему асфальт? – недоумевал Чё, вколачивая лом в неподатливое серое покрытие.
Ухтомский и сам всё время размышлял об этом. Но придумать ничего не смог, кроме того, что нашёл лишнее подтверждение своей теории. Копросфера воздействовала на любые объекты.
– Спрос рождает предложение, – сказал он. – Значит где-то есть спрос на асфальт.
– Бред.
– Что именно.
– Эта формула. Выдумка экономистов. Потребительский спрос никогда не определяет предложение. За исключением самых примитивных вещей, он попросту не может быть сформулирован. Предложение навязывает спрос, вот и весь разговор. Но!..
– Но?
– Но в том случае, если спрос исходит от капиталистов или элиты, а предложение могут удовлетворить широкие народные массы, этот тезис работает. Повесил буржуй объявление «принимаю асфальтовый лом», а мы и рады стараться. Понимаешь, о чём я?
– Нет, – признался Ухтомский.
– Всё определяют капиталисты, а спрос это или предложение, зависит от ситуации.
– Пожалуй, – вежливо согласился Ухтомский, хотя уже слегка запутался.
– А с другой стороны весьма кстати, – добавил Чё, утирая футболкой вспотевшее лицо.
– Что кстати? – Ухтомский куском арматуры попытался сковырнуть слой асфальта, точно подгоревший блин.
– На макулатуре мы целый год продержались, – пояснил мысль Чё. – Выгребли всё из ближайших домов. На металлоломе – два года жили, и чёртова железа ещё на целую пятилетку осталось, теперь вот новое дело – асфальт. На нём столько же проживём, если не больше. А там, глядишь, ещё какой-нибудь ресурс отыщется. Кирпичи, говорят, где-то в районе старого рынка принимают по два рубля за штуку, а нет, так деревенские охотно на продукты меняют. А у нас этих кирпичей во дворе – шесть целёхоньких пятиэтажек.
– Мы страна с ресурсной экономикой в этом всё дело, – выдвинул версию Ухтомский. – Мы будем копать, пока не выработаем земную кору, а тогда возьмёмся за мантию. И начнём качать магму по трубопроводу.
– Нет, – покачал головой Чё. – Тут глубже копать надо.
– Куда уж глубже? Железное ядро в металлолом не снесёшь. Не родился ещё такой Толик, чтобы его принять.
– У кого-нибудь там, – Чё показал пальцем вверх, – во всём этом свой интерес имеется. Не иначе.
– Какой же может быть интерес в асфальтовом ломе?
– Да мало ли, – Чё уже запыхался и, продолжая бить ломом, говорил отрывисто. – Асфальт, допустим, поломаем, а что вместо него? Плитку тротуарную класть будут? Или брусчатку, допустим. Но кто-то её производит, эту плитку или брусчатку. Кто-то куш сорвёт на заказах. Только и смотрят где бы им лишний раз хапнуть. Оккупанты, чё!
– Брось. У нас и хапать-то уже некому. Разбежались все. Последний мэр, вон, из Канады не высовывается. Не до плитки ему теперь. А по десять рублей за кило лома платить? Тоже мне бизнес! Если бы он хотел заработать, то не заморачивался бы с приёмкой, а просто издал бы приказ: «Выложить тротуары плиткой!».
– Верно, – согласился Чё. – Но всё равно дело не чистое. Ты с Клейнбергом поговори, он мужик умный, объяснит, в чём тут хитрость.
– Сам и поговори.
– Я не могу, – почему-то смутился Чё. – Мы с ним по части политики не сходимся.
Маугли, скинув рубашку, работал молча, мерно, без устали. Его загорелые плечи блестели от проступившего пота, а мощные мышцы вздувались то тут то там, словно на каком-нибудь анатомическом демонстраторе, если таковые существуют в природе. Точно так же, наверное, трудились когда-то темнокожие невольники на галерах, на хлопковых плантациях и в рудниках, когда в их сознании угасала последняя мысль о свободе – добросовестно, ритмично, но без особого интереса к работе, без огонька. Парень явно соскучился по своим собакам, а добытые на мусорной куче голуби к вечеру испортились и были облеплены муравьями. Асфальт, как и металлолом, душу явно не грел. В деньгах Маугли не нуждался, привыкнув добывать хлеб насущный на городских улицах и пустырях. Молодой дикарь стал частью новой городской экосистемы, возникшей давно, но расцветшей только теперь, когда коммунальные службы прекратили вмешательство в естественный процесс. Голуби и крысы питались на помойках, собаки и кошки поедали птиц и крыс, а Маугли высмотрел местечко на вершине пищевой цепи и жрал всё что шевелится.
Он любил носиться со стаей одичавших собак, играя в их вожака, за что и получил от людей прозвище, но даже самая глупая болонка, чудом выжившая в жестокой игре естественного отбора, ни на мгновение не поверила бы в его дружбу. Она в любой день могла оказаться на обеденном столе, случись стае облажаться с охотой на кошек или голубей, и всегда помнила об этом.
А Маугли получал удовольствие и от предводительства в собачьей стае, и от азарта охоты, и даже от вероломства в отношении четвероногих подданных. Жестокий мир вовсе не казался ему таким уж жестоким. Он совсем неплохо устроился в нём. И всё же, несмотря на возврат к природе, парня тянуло к людям, к обществу, пусть его понимание «общения» отличалось от принятого. Он любил слушать чужие разговоры, но почти никогда не говорил сам, он часто помогал друзьям, но никогда не просил о помощи. Он просто получал от людей то, чего ему не могли дать собаки, поскольку других маугли в городе пока что не появилось.
По каким-то своим дикарским критериям, он выбрал в друзья троих – Ухтомского, Чё Гевару и Клейнберга. А быть может, всё было куда проще, и Маугли исходил из того соображения, что все они проживали в одном подъезде.
***
Именно подъезды в некотором смысле пришли на смену старым, изолированным от внешнего мира, городским дворам. Люди в них худо-бедно знали друг друга, общались и даже давали взаймы, а стараниями властей, эксплуатационных и коллекторских служб, как будто испытывающих жильцов на прочность, у тех появлялись общие проблемы. Бабушки, когда они ещё здесь водились, ходили к Клейнбергу за советами по юридической части, а у Чё спрашивали, когда будет следующий митинг протеста и не нужно ли собрать подписи под очередной петицией. На лавочках перед подъездами помимо обычного перетирания слухов и сплетен, проходили дебаты, принимались решения, вырабатывалась тактика.
Девятиэтажные дома, оснащённые лифтами и мусоропроводами, разрушили и этот эрзац старого дворика. Сфера соседства сократилась до лестничной площадки из нескольких квартир, кривая ресоциализации приближалась к точке сингулярности. Когда город начал пустеть именно высотки первыми наполнились призраками.
