– Кому ты нужэн? – хмыкнул Дато. – Опять про клонов?
– Нет, ну а сам подумай…
– Иоганн, – окликнул его Пыльин. – Повтори, о чем я сейчас говорил.
Дато встал, стукнув крышкой парты.
– Эта Вэликобритания уже давно напрашывалась, но Николай нэ был готов к войне.
– Очаровательно, – сказал Пыльин. – Твоя бесхитростная манера выражаться подкупает, но попрошу тебя развить эту ослепительную мысль. Что ты подразумеваешь под выражением «давно напрашивалась»?
– А развэ нэт? – удивился Дато, вполне уверенный в себе. – Вэликобритания давно рэшила, что ей всо можно. В Лондонском Сити скопились всэ мировые финансы. Ост-Индская компания прэвратилась почти в самостоятэльное государство. Англия правила Индией, Австралией, хозяйнычала в морях…
– Еще с времен сэра Уолтера Рэйли, – подсказал Иоганн.
– Да, вот с врэмен сэра, Уолтэр звали…
– Так-так, – произнес Пыльин. – Послушай, Дато, ты всю политику переводишь в какую-то личную плоскость. По-твоему выходит, что у государя была на Англию чуть ли не личная обида – как будто не было османского фактора, как будто не существовало католических притязаний на Палестину…
– Можно? – поднял руку Джонни.
– Боваддин! – Пыльин вдруг повысил голос. – Я не случайно отсадил тебя через стол от Марфы – отсадить через два? Слушаю тебя, Джонни.
Джонни встал и выпятил живот.
– Не подумайте, что во мне заговорил англичанин, но аппетит разыгрался как раз у Российской Империи. Молдавии с Валахией мало – Николаю захотелось укрепиться на Балканах, потеснив Османскую империю, в то время как внутриполитическая ситуация в самой России была плачевной: стагнация и реакция при удручающем положении народа, что через семьдесят лет привело к известной плачевной ситуации…
– Не согласен, – перебил его Пыльин, – но да: прислушайся, Дато, как правильно и красиво излагает свои соображения Джонни.
– Негодяйштво! – крикнул Дима и втянул голову в плечи.
Джонни медленно обернулся:
– Ты это мне, что ли?
– Да в этом Сити одна чача, евреи, – подал голос Иоганн.
Пыльин прихлопнул ладонью по столу и улыбнулся.
– Мальчики, у нас не дискуссия, – напомнил он. – Хотя мне забавно видеть, как в вас просыпается кровь. Надо будет обратить внимание вашего учителя биологии, ему это покажется любопытным. С ним вы тоже спорите?
– Спорим, – запальчиво сказал Иоганн. – О перспективах клонирования.
– И в чем разногласия?
– Да хотя бы в нем, – Иоганн показал на Боваддина. – Неудачный эксперимент.
Класс радостно оживился, а мавр привстал и сощурился. Марфа невольно окинула его взглядом с головы до ног и локтем толкнула чернявую Гопинат. Та пожала плечами, ей больше нравился дородный Джонни.
– Боваддин не клон, – мягко напомнил Пыльин. – Он естественный уроженец черного континента.
– Естественный, – серьезно кивнул Иоганн. – Но дело в том, что Боваддин – горилла.
Все грохнули. Сам Иоганн тоже не выдержал и улыбнулся краем рта.
Боваддина дразнили систематически, но никогда – на уроке, в присутствии преподавателя. Это было традицией, и он обычно отшучивался – не словами, но львиным рыком; иногда его мучители хватали через край, и завязывалась потасовка: Боваддина одолевали всем миром, устраивали кучу малу, а Дима прыгал в некотором отдалении, вставал на цыпочки, вытягивал шею и от восторга привизгивал.
Но сейчас Боваддин выскочил из-за парты и укусил Иоганна в руку.
Ужасен был не столько сам укус, сколько нападение. Боваддин вдруг уменьшился ростом. Он выскользнул из-за парты, присел и побежал к Иоганну мелко-мелко, почти гусиными шажками, но очень быстро, и вот над самой столешницей проплыла его кудрявая голова с оскаленной пастью и сверкающими глазами. Она качнулась, как молоток, и мертвой хваткой впилась в кисть. Пыльин переменился в лице, что случалось с ним крайне редко. Он всплеснул руками и не знал, как быть. Боваддин принялся с урчанием трепать руку Иоганна, похожий теперь не на льва, а на взбесившегося черного пуделя. Воспитанники повскакивали с мест, галдя всякое и тыча пальцами в разные стороны. Марфа одна рассмеялась и взялась за бока, Гопинат брезгливо отвернулась. Возникло бестолковое столпотворение, и кто-то сшиб доску; второй же и третий заблаговременно прикрыли его от объектива камеры.
Пыльин распахнул дверь и высунулся в коридор. Лобов и Комов уже бежали.
Дима забежал сзади, подсунул руку и схватил Боваддина за яйца. Тот разжал челюсти, оглянулся, лязгнул зубами. Иоганн отпрянул, тряся рукой. Эштон уже тянулся со своей колесницы, протягивая ему носовой платок. В свалке не участвовал лишь Ибрагим. Он сидел в углу, ритмично потирал руки и сверкал глазами. На красных губах играла полуулыбка.
Остатки книги, которые украдкой выдернули из-за доски, дошли до него через много рук, под грамотно разыгранный шумок. Даже самый зоркий глаз не разглядел бы их путешествия от Суня к Дато, от Дато – к Эштону, от Эштону – к Иоганну, который принял изувеченный фолиант очень ловко, под партой, свободной рукой и невзирая на боль; Иоганн передал его рычавшему Боваддину, а тот, не размыкая челюстей, сунул книгу Джонни, а дальше приплясывал Дима, а после вдруг повставали со своих мест Марфа и Гопинат, да сомкнулись плечами так, что Дима без особого труда передал посылку Ибрагиму, который молниеносно сунул ее под форменную куртку.
Когда Лобов и Комов ворвались в класс, буря успела улечься. Боваддин вернулся за парту, вытирая рот; Иоганн прижимал к груди наскоро перевязанную кисть и мерно раскачивался взад и вперед. Остальные, еще взъерошенные, расходились по местам.
– Два наряда Боваддину и один Иоганну, – объявил Пыльин.
Лобов достал планшет и вбил пометку.
– Как с цепи сорвались, – сказал Комов. – В чем дело?
Но ответа не было.
Глава пятая
В приюте было мало воспитанников, и каждому полагалась личная комната.
Во всех стараниями преподавательского и туторского состава была воссоздана та или иная национальная атмосфера. Так, Иоганн любовался альпийскими лугами и нибелунгами; Боваддин жил в окружении пальм, антилоп и львов; Сунь медитировал на китайскую стену; Гопинат засыпала и просыпалась с видом на Тадж-Махал, многорукого Шиву и слонов; Дима ежился при взгляде на заснеженную Петропавловскую крепость, и так далее. Опять же держать их порознь было спокойнее, изображения с потолочных камер выводились на монитор дежурного тутора, и общие вольные сборы были возможны только в комнате отдыха – «рекреации», как называл ее Сановничий, да в пресловутой душевой, гнезде растления. Проектировщики здания позаботились обо всем, кроме отдельных санузлов, потому что повелись на слово «приют». Архитекторам и в голову не пришло, что в приюте возможна иная планировка; кто-то зазевался и не обратил их внимание на особый статус его обитателей, а после было уже поздно что-либо менять. Директор сперва бушевал, потом успокоился, но не упускал случая помянуть строителей недобрым словом.
Спрятать книгу было негде – разве что в туалетном бачке, да и то ненадолго: там шуровали, не нашли, но обязательно вернутся и заглянут опять. Запершись в дальней кабинке и сделавшись недоступным для камеры, Ибрагим устроился на толчке и принялся лихорадочно листать страницы. Знать бы, что искать! Одно было ясно: в руках у него оказалась краткая иллюстрированная энциклопедия. Точнее, часть ее, хотя и большая. Он просматривал статью за статьей, не находя никакой крамолы. Все, о чем там рассказывалось, он уже знал из уроков истории и географии. Правда, здесь было больше портретов. А в конце, где перечислялись выходные данные, стояло непривычное слово «тираж». Ибрагим забрал в горсть свою отвратительную бороденку. Значение слова он знал, но никогда не видел его в приютских учебниках. В обычных книгах – другое дело. Почему он вообще обратил внимание на такую мелочь? Потому что книга, имевшая сугубо просветительское и справочное назначение, напомнила ему все тот же учебник; он сунулся в конец и ощутил некую странность – действительно, сущий пустяк, но Ибрагим славился пристальным вниманием к любой безделице, для него не существовало маловажных деталей. Итак, в учебниках не проставлялся тираж. Раньше он об этом не задумывался, хотя и отмечал про себя; теперь же его осенило: все эти пособия печатались для внутреннего пользования и тиража не имели в принципе.
Размышляя над этим, он продолжал листать. Мелькали портреты. На одном он задержался: это был Сталин, две фотографии рядом – молодой, в годы экспроприаций банковского капитала, и пожилой, в кителе и звездных погонах. Ибрагим вдруг сообразил, что слышал о Сталине, но ни разу не видел. В учебнике не было его снимка. Тоже мелочь, и он бы запомнил ее, но не вник, однако лицо молодого Джугашвили показалось ему знакомым. Вдруг Ибрагим отшатнулся. Из книги на него смотрел Дато.
