Жутче всех выглядит эфиопский самозванец Секененр. Проломленная голова, срезанные с лица губы, скрюченные пальцы с длинными ногтями. Мальчик и девочка экскурсанты разглядывают самозванца, прихлебывая холодную «коку» из бутылочки.
Выставленные в витринах мужчины и женщины свою смерть уже встретили. Думали они о ней или не думали, теперь-то им уже отлично известно, какова она на вкус. Фараоны строили гробницы, велели рисовать на стенах смешных человечков в профиль — а потом умирали. Были живыми, но переставали быть.
Сейчас я жив. Как именно умру — пока не знаю. Честно сказать, я и до нынешнего-то своего возраста жить не собирался. А ведь когда-нибудь мне, наверное, исполнится и шестьдесят… и больше.
Я лежу дома. Старый, не способный даже доковылять до туалета. Закрывая морщинистые, как у черепахи, веки, я засыпаю. С утра скрюченное старое тело находят родственники. Молодые скоты, думающие, что уж они-то будут жить вечно.
Впрочем, в наше время старики редко умирают дома. Скорее всего, сперва меня отправят в больницу, и там доктор пощупает пульс, выйдет к сидящим в приемном покое родным и скажет, что состояние, конечно, тяжелое, но они сделают все возможное. Вечером, после работы, доктор поедет домой. Он будет смотреть телевизор и есть приготовленный женой ужин. А родственники по дороге из больницы обсудят, как надоела эта зима и скорей бы уж май, чтобы поехать на море. А для меня не будет ни вечера, ни мая, потому что в это самое мгновение я умру и сегодняшнее сегодня не кончится для меня никогда.
Врач станет щупать все новые пульсы. Родственники похоронят мое тело. А может, кремируют — это дешевле и быстрее. Они все-таки уедут в отпуск на море. Мне будет все равно. И насчет их отпуска, и насчет кремации. Как бы красива ни была моя могила, долго-то она все равно не простоит. Тем более что вряд ли найдется кто-то, кто станет за ней ухаживать. Я ведь видел могилы самых известных жителей планеты, но на могилы собственных бабушек и дедушек не ездил никогда.
3
Москва, бывший Третий Рим
1
В начале 1990-х годов я жил в самом центре Петербурга, а ночи проводил в петербургском «Jazz-club’е». Как-то, возвращаясь под утро домой, я обнаружил, что на площади перед Преображенским собором установили новый памятник. Я подошел посмотреть поближе.
Была теплая, летняя белая ночь. Вернее, уже утро. На площади было тепло и пусто. Кого именно изображает памятник, понять мне не удалось. На постаменте стоял зеленый бронзовый конь с крыльями, а на коне сидел усатый дядька прусского вида. Я посмотрел дядьке в лицо. Еще раз обошел вокруг. Какой-нибудь малоизвестный Романов? Нестор Махно?
Начало 1990-х было смутным временем. Новый памятник мог изображать кого угодно. Страна не понимала своего завтра и вытаскивала из вчера самые причудливые фигуры. За то время, пока я сидел в «Jazz-club’е», в стране запросто мог появиться новый общенациональный герой — это было бы не странно. Вот только почему у геройского коня растут крылья? Аллегория военной мощи? Новое видение музы Пушкина?
Пока я рассматривал памятник, из-за поворота, со стороны Фонтанки, на площадь выехал танк. Над площадью понеслись многократно усиленные эхом английские слова из громкоговорителя. Вращая грозными гусеницами, танк пёр прямо на меня.
Я отскочил на тротуар. Танк обдал меня вонючим солярочным дымом. Мгновение подумав, он всем корпусом впилился в памятник и своротил его к едрен-фене. Многотонный постамент сложился как гармошка, а дядька с конем плюхнулся танку прямо на башню. Я застыл на тротуаре с открытым ртом.
Над площадью все еще неслись трассирующие иностранные слова. Танк с памятником на крыше замер посреди площади. Я был близок к обмороку.
Неподалеку от танка я разглядел милиционера. Он смотрел на происходящее равнодушно. Я подошел поближе и спросил: что происходит? Началась война? Милиционер устало вздохнул:
— Американцы кино снимают. Про Джеймса Бонда. Называется «Золотой глаз».
2
Я родился в самом начале Литейного. В здании, стоящем на пересечении проспекта и набережной Невы, напротив Финляндского вокзала.
Мои родители жили там в коммунальной квартире чудовищных размеров. Кроме нас — еще двадцать семей. В квартире были лепные потолки и окна неимоверной высоты. Помыть их было невозможно, даже если встанешь на цыпочки и вытянешь руку со шваброй. Парадная лестница имела двенадцать пролетов — каждый по восемь метров в ширину. У пожилых соседей уходило по полтора часа, чтобы взобраться на последний этаж.
Окна моей комнаты выходили на Неву. Когда, маленьким, я из окна смотрел салют на 7 ноября, то видел залпы сразу с четырех точек: от крейсера «Аврора», от Петропавловской крепости, со Стрелки Васильевского острова, из-за тюрьмы «Кресты»… Я лежал на подоконнике, и этот город был весь моим.
Задним фасадом мой дом выходил на «Большой дом» — офис ленинградского КГБ. В начале 1960-х в камерах «Большого дома» томился поэт Иосиф Бродский. За двадцать с лишним лет до него здесь застрелили Даниила Хармса. А еще за двадцать с лишним лет до этого на месте «Большого дома» располагался Петербургский суд. И первая победоносная русская революция началась с того, что здание было сожжено и разграблено.
На рассвете 27 февраля 1917 года на Литейный проспект повалили толпы вооруженных солдат. Утром солдаты уже перебили своих офицеров и взломали склады оружия. Теперь толпа ворвалась в здание суда. Кабинеты были разгромлены, бумаги свалены в кучу и подожжены.
К месту события прибыли пожарные. Восставшие запретили им тушить здание. Пожарные промолчали и уехали.
Солдаты провели митинг и всей толпой через Литейный мост двинули к тюрьме «Кресты». Надзиратели заперлись внутри и приготовились к осаде. Солдаты предложили им сдаться по-хорошему. Надзиратели все взвесили и приняли предложение. Две тысячи зэков вывалили на улицу. Среди них были политические узники. Так у солдатского бунта появились вожаки, и все происходящее из хулиганского дебоша превратилось в Февральскую революцию.
3
В том году священные империи рушились по всему миру. Русская Февральская революция… Синьхайская революция в Китае… анархический путч в Испании… революция младотурок в Оттоманской империи… крах Австро-Венгрии… и веселая безымянная революция в Мексике.
Священные империи рушились одна за другой. К 1920-м годам священного в мире почти совсем не осталось. Зато можно было заниматься тем, о чем давно мечтал. Каждый стал сам себе господин.
Самоубийства в те годы были модны. Томные набриолиненные типчики донюхивали последнюю дозу кокаина и усталой рукой пускали себе пулю в висок. Поддавшись поветрию, с собой покончила и Русская империя.
По-другому выйти и не могло. На самом деле империя была мертва задолго до 1917-го. А тут еще в столице начались перебои с хлебом. Собравшись в очередь перед булочной, люди впервые взглянули друг другу в глаза, впервые поговорили начистоту и поняли, что больше не хотят так жить. Люди в очереди заорали: «Хватит!» — и император не раздумывая отрекся от престола. Империя пала, и мир кончился.
После Февральской революции город еще долго оставался в руках восставших. Продовольственные магазины брались штурмом. Труп Григория Распутина вытащили из могилы и сожгли. На полицейских была устроена настоящая охота. Если их ловили, то убивали на месте безо всякого разбирательства. В Мойке и Фонтанке было утоплено несколько тысяч человек. Достаточно было крикнуть, что пойман легавый или, наоборот — вор-карманник, и толпа уже бросалась топить схваченного бедолагу.
Большевикам понадобилось больше десятилетия, чтобы навести порядок на взбунтовавшейся территории. Самым видимым знаком этого порядка стал «Большой дом», напротив которого я родился.
4
Говорят, из «Большого дома» в Неву выведены особые трубы, по которым в реку стекает кровь расстрелянных. Когда в следующий раз вы станете здесь гулять, то не поленитесь заглянуть через ограждения на набережной: вода и на самом деле красноватая. Говорят, это особенность придонного грунта. Но ленинградцам 1930-х годов смотреть на эту особенность было невесело.
Советский Союз был создан в порыве мечты, а стал кошмаром. К моменту, когда я родился, СССР почти совсем сгнил. Жизнь в нем стала невыносима. Что угодно, лишь бы не это. Советская жизнь была сытной и спокойной. Вся система отлично функционировала. Но воспринималась она как полная шизофрения.
Я, маленький, ни о чем подобном не думал. Я просто жил напротив «Большого дома» и любил этот район, потому что он был моим собственным, а кроме того, никакого другого района тогда я еще не знал. Одно было плохо: погулять ребенку-дошкольнику здесь было негде. Одетый в кроличью шубку, я выходил во двор-колодец, пытался детской лопаткой поковырять асфальт и очень быстро возвращался домой.
