Через некоторое время он повернулся в мою сторону, как бы недовольный моим присутствием, и спросил меня резко, хочу ли я что-нибудь. Я кивнул головой и подошел, встав рядом с ним. Я сказал быстро: "Я могу скосить все газоны в один день, мистер Гурджиев".
Он нахмурился, покачал головой, озадаченный, а затем сказал: "Почему вы говорите мне это?" Он еще казалось сердился на меня.
Я напомнил ему о нашей новой "работе", а затем спросил его, почти плача, чем я начну заниматься на следующий день.
Он долгое время пристально смотрел на меня и как бы не мог вспомнить или даже понять, что я ему сказал. Наконец, бесцеремонно, нежным жестом он притянул меня к себе бурно и заставил меня сесть на скамейку около себя, держа руку на моем плече. Еще раз он улыбнулся мне той далекой, невероятной улыбкой - я упоминал о ней, как о "благожелательной" - и сказал, покачав головой: "Нет необходимости работать на лугу. Вы уже сделали эту работу".
Я посмотрел на него, смущенный и с большим облегчением. Но я хотел знать, что я буду делать - продолжать косить газоны?
Он думал об этом некоторое время, а затем спросил меня, как долго я собирался оставаться здесь. Я ответил ему, что предполагаю уехать назад в Америку на зиму приблизительно через месяц. Он подумал об этом, а затем сказал, прекратив обсуждение, как будто это было безразлично теперь, что я буду просто работать в группе с обычными обязанностями: заниматься садоводством, когда я не буду на кухне или швейцаром. "Для вас будет другая работа, если вы приедете опять на следующий год", - сказал он.
Хотя я провел еще месяц там в тот год, лето, казалось мне, кончилось в тот момент. Остаток времени был как бы пустым: бессодержательным и лишенным волнений. Те из детей, кто работал вместе со взрослыми в садах, умели превращать собирание фруктов или овощей, ловлю копающих сверчков, слизней и улиток, прополку в приятные игры. Это было счастливое место для детей: мы жили благополучно, без ограничений строгой дисциплиной и определенными границами и рамками, у нас не было трудностей кроме часов отдыха: мы ухитрялись устраивать много игр и детских забав, в то время как неутомимые взрослые смотрели на нас снисходительно, полуприкрыв глаза.
5.
Мы покинули Приэре в октябре 1924 года, чтобы вернуться в Нью-Йорк к зиме. В то время я расстался с "необыкновенно родной группой". Мой брат Том и я прожили в странном, блуждающем мире несколько лет. Моя мать, Луиза, развелась с моим отцом, когда мне было восемнадцать месяцев; несколько лет у меня был отчим, но в 1923 году моя мать лежала в больнице около года, и Джейн Хип и Маргарет Андерсон (Маргарет была сестрой матери), соредакторы известной, если не знаменитой, "Литтл Ревью", взяли нас обоих на попечение. В то время я фактически не понимал, почему Маргарет и Джейн взяли на себя эту ответственность. Это была странная форма "запланированного материнства" для двух женщин, ни одна из которых, как мне казалось, не хотела иметь собственных детей, и смешанного с ним благодеяния. Так как Маргарет не вернулась из Франции с нами, то действительная ответственность перешла к Джейн.
Я могу описать нашу семью, какой она представлялась мне тогда: Том и я ходили в частную школу в Нью-Йорке; мы также выполняли различную домашнюю работу по приготовлению пищи, мытью посуды и т. п. Иногда мы подвергались различным необычным испытаниям и влияниям, но они не затрагивали меня, во всяком случае так, как этого можно было ожидать. Дома, если это подходящее слово, где редактировался журнал и который посещали исключительно артисты, писатели и, одним словом, интеллектуалы, я ухитрялся жить в своем собственном личном мире. Ежедневный распорядок школы считался более важным для меня, включая, естественно, других детей и обычную, всестороннюю деятельность, чем темпераментная и "интересная жизнь", которая, на самом деле, служила для нас лишь фоном. Мир искусства не заменял детства: даже жизнь в семье со своей матерью и отчимом была более "нормальной" для меня, чем жизнь в Нью-Йорке вне моей семьи, центром которой, по существу, была моя мать.
Наиболее важным внешним событием в ту зиму было внезапное появление моего отца. По причинам, которые я никогда полностью не понимал, Джейн решила, что она (или, возможно, она и Маргарет) усыновит Тома и меня юридически. Мероприятие усыновления было той причиной, по которой после полного отсутствия в течение десяти лет объявился мой отец. Сначала он не показался нам лично. Нам просто сказали, что он приехал, чтобы воспрепятствовать усыновлению, и что он сам хотел принять на себя опеку над нами обоими.
Как я понимал это в то время, Джейн, поддерживаемая А. Р. Ораджем и другими из "людей Гурджиева", после разговора с нами обоими, отказала в этом моему отцу, и усыновление стало юридическим фактом.
Это была ужасная зима для меня по многим причинам. Я думаю, что любой взрослый может понять чувства ребенка, которому рассказывают совершенно открыто, что он может или не может быть усыновлен тем или иным человеком. Я не верю, что дети, когда с ними советуются о таких вещах, имеют "мнение" они, естественно, цепляются за известную, относительно безопасную ситуацию. Мое отношение к Джейн, как я чувствовал и переживал его, было весьма изменчивым и взрывчатым. Временами между нами было сильное чувство любви, но большая эмоциональность отношений пугала меня. Все больше и больше я склонялся к тому, чтобы не принимать близко к сердцу то, что было вне меня. Люди для меня были кем-то, с кем я должен существовать, кого должен терпеть. Насколько возможно, я жил один, в дневных снах моего собственного мира, страстно желая времени, когда я мог бы убежать от сложности, а зачастую и вообще непостижимости, мира вокруг меня. Я хотел вырасти и жить один - вдали от всех них. Из-за этого я был почти всегда в беспокойстве. Я лениво относился к своей домашней работе, возмущался любыми требованиями ко мне и любыми обязанностями, которые, предполагалось, я должен исполнять, любому содействию, которого ожидали от меня. Упрямый и независимый из-за своего чувства одиночества, я был обычно беспокоен, меня часто наказывали. Той зимой я начал, вначале медленно, но твердо, презирать мое окружение и ненавидеть Джейн и Тома - главным образом потому, что они были там и были частью жизни и окружения, в котором я жил. Я хорошо занимался в школе, но потому, что это было легко для меня: в действительности, я слабо интересовался тем, что делал. Все дальше и дальше я уходил в сказочную страну, созданную мной самим.
В этом моем собственном мире были два человека, которые не были врагами, которые выступали с яркостью маяков, и там не было ни одного способа, которым я бы мог сообщаться с ними. Это была моя мать и, конечно, Гурджиев. Почему "конечно"? Простая действительность Гурджиева, как человека - незапутанные отношения со мной, которые установились между нами в течение тех месяцев ясного лета - стала подобна плоту для тонущего человека.
Когда я узнал о том, что мое существование будет связано с моим отцом (который просто представлялся мне еще одним враждебным взрослым), я громко выразил свое сопротивление, не ожидая, что мой голос будет иметь какой-нибудь вес. Мой главный страх заключался в том, что я не чувствовал, что могу встретить лицом к лицу другой, новый, чужой и неизвестный мир. Я чувствовал, без сомнения, и это было очень важно для меня тогда, что такое изменение в моем мире, устраняло любую возможность когда-либо снова увидеть Гурджиева и мою мать.
Ситуация осложнилась еще больше тем, что моя мать приехала в Нью-Йорк с человеком, который не был моим отчимом, и Джейн окончательно выгнала ее. Я помню, что мне разрешили лишь поговорить с ней на ступеньках квартиры - не больше. Теперь я не могу осуждать мотивы Джейн или ее цель в то время. Я был убежден, что ею двигали, по ее мнению, лучшие намерения. Результатом же было то, что я думал о ней в тот момент, как о своем смертельном враге. Связь между обычным ребенком и его матерью - особенно когда мать была единственным родственником многие годы - является, я думаю, достаточно сильной. В моем случае она была неконтролируемо-сильной и подобной одержимости.
Дела не улучшились, когда, незадолго до Рождества, мой отец появился лично. Это встреча была нелегкой: между нами состоялось очень короткое свидание. Он не знал как общаться без неловкости, так как был робким и "хорошо воспитанным" человеком. Единственным, что он сумел выразить, было то, что перед тем, как мы примем какое-нибудь окончательное решение об усыновлении (меня впечатлило, что он не представлял более угрозы), он просил нас с Томом провести выходной с ним и его женой.
Я чувствовал, что это справедливо - устроить ему испытание. Если это утверждение кажется хладнокровным, я могу сказать только, что большинство детских решений, как и данное, являются, в некотором смысле, "хладнокровными" и логичными. Было решено, по-видимому, Джейн и моим отцом (и согласовано с Томом и со мной), что мы посетим его на Долгом Острове на неделе.
