Садясь за руль, я явно недооценила боль в руке. Вести сложно. Еле плетусь, тихонько хныча. Ну, почему именно сейчас, мама? Ну, какого дьявола? Как так выходит, что, даже находясь за десятки километров от меня, ты умудряешься портить мне жизнь? Ведь сегодня один из тех редких дней, когда я могла побыть с ним хоть еще немного! А до этого мы вместе только в налоговую пару раз по делам ездили. И все.
В ушах звенит заливистый мамин хохот: «Ну что же ты жалкая такая, Нинка? Надеешься еще на что-то! Вот скажи, на кой ему старая дева вроде тебя?».
Всхлипываю. Сбрасываю скорость. Сзади недовольно сигналят. Даже через закрытые окна до меня вполне отчетливо доносится вот это все стандартно-сексистское про тупых баб, которые вместо прав лучше б мозги купили. Показываю в ответ фак. Идите на хрен! Я отличный водитель. Плохие же дни случаются у всех. Вне зависимости от пола.
А со Ставросом я ни на что не надеюсь, мама. Просто мне нравится находиться с ним рядом. Слушать, как он говорит. Учиться у него всякому. Вдыхать его аромат, который мне даже не сказать что нравится – слишком уж он резкий и чужеродный для меня, никогда не знавшей мужчины. Офигеть до чего волнующий! Как-то я полдня провела в Сефоре. И перенюхав там весь мужской парфюм, так и не нашла хоть что-то похожее, чтобы им свою подушку побрызгать.
«Спятила ты, Нинка. Дура! Смирись уже с тем, что ты никому не нужна».
Сама не помню, когда мамины «Смотри, в подоле не принеси! Убью!» сменились на «Что ж ты все одна, да одна? Нашла бы уже кого-то. И у Люськи уже Светка замуж выскочила, и у Верочки…».
Иной раз так хотелось ей крикнуть – вот если бы не боялась как огня принести в подоле, может, уже все бы у меня было! А так, господи, смешно сказать – девственница в тридцать два! И чем дальше, тем призрачней шанс с этой девственностью расстаться. Шанс призрачней, да, а желание все сильнее. Иногда думать ни о чем другом не могу. Просто какая-то навязчивая идея, которая медленно сводит меня с ума. Как еще объяснить то, что мне в машине Николоу почудилось?
Ловлю себя на том, что касаюсь лица пальцами. В панике отдергиваю ладонь. Съезжаю на обочину и под оглушительную канонаду возмущенных сигналов включаю в салоне свет. Фух! Пронесло. Ресницы, брови на месте. Был у меня период в юности, когда на нервной почве я начала их вырывать. Мне пришлось здорово потрудиться с психологом, чтобы избавиться от привычки себя калечить, научившись выпускать свой гнев наружу, а не путем аутоагрессии. Но я до сих пор боюсь, что невроз вернется.
«Посмотри на себя! Что ты с собой делаешь? И так не красавица, а без бровей и ресниц вообще на черта похожа!»
Вдох-выдох. Я нор-маль-на-я. Тру лицо. Надо поспешить. На дорогу уходит в два раза больше времени, чем я обещала Юлию Борисовичу. Взбегаю вверх по ступенькам. Настороженно толкаю дверь. Все тихо. С потолков свисает мишура, со стен подмигивают гирлянды. А в углу даже стоит живая пушистая елочка. Реабилитационные центры тоже украшают к праздникам. Ничто так не способствует выздоровлению, как хорошее настроение пациентов.
– Ох, Нина Васильевна! Мы вас уже заждались.
– Добрый вечер. Да, Юлий Борисыч звонил. Что случилось? Маме хуже?
– У нее сегодня плохой день. И у нас из-за этого тоже, – хмурит брови Леночка. Я с сожалением касаюсь ее руки.
– Опять кидалась тарелками?
– Хуже. Санитарочку укусила. Совсем у нее с головой беда. Все хуже и хуже. Хорошо, инсульт не на всех так действует.
Стараюсь не засмеяться, потому что проблемы с головой у моей матери начались явно задолго до инсульта. Она была психически нестабильна всю жизнь. Никак иначе я не могу объяснить ее ко мне отношение. Мать была глубоко несчастной. И делала несчастными всех вокруг. Не сомневаюсь, что именно поэтому мой отец сбежал, не дождавшись родов. Удивительно, что я сама еще никуда не сбежала. Вон, даже реабилитацию ей оплачиваю, на которую уходит львиная доля моих доходов. Взвалила на себя крест и тащу.
– Вы ей успокоительное вкололи?
– Ага. Слава богу, спит.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
– А о чем Юлий Борисыч хотел со мной поговорить, не в курсе?
Олечка отводит глаза и врет, что не знает. Я напрягаюсь. Понятия не имею, как быть, если мать выставят и отсюда. Одно знаю точно – с ней жить я не буду.
Интуиция меня не подводит. Юлий Борисович явно вознамерился соскочить.
– Вы поймите, это реабилитационный центр. А у вас – безнадежная ситуация.
– Что же мне делать?
– Забирайте домой. А лучше подыщите какой-нибудь хоспис.
– Домой я не могу. У меня работа. А хосписы переполнены – я узнавала. Юлий Борисович, миленький, я вас очень прошу! Пусть она у вас еще немного побудет. Ну, некуда мне ее! Сделайте какую-нибудь наценку за вредность, я не знаю. Что угодно, но не домой.
– У нас в столовой ремонт бы не мешало сделать…
– Понятно! – быстро киваю я.
– Вы же в строительной фирме работаете, если я ничего не путаю?
– В строительной. Да.
Еще бы он попутал. Полгода назад ровно под таким же предлогом я была вынуждена отремонтировать уличный павильон.
Сижу, прикидывая, как бы мне все обтяпать. Заказов у нас на фирме – тьма. Людей не хватает. Приходится брать на субподряд. Так что есть у меня на примете пара бригад. А тут и одной хватит. Ухожу, пообещав Семенову все в лучшем виде сделать. Сажусь в остывшую машину. Меня до сих пор немного трясет. Как представлю, что буду вынуждена терпеть мать дома – так кровь стынет. Может, я и плохая дочь, но и от нее я не видела ничего хорошего. Что посеешь, то и пожнешь. Я превозмогаю себя, даже просто наведываясь к матери раз в неделю.
Бесконечный какой-то день. Вернувшись домой, принимаю душ и заваливаюсь в кровать. Мне уютно и хорошо в моей квартирке. Засыпаю быстро. А просыпаюсь от того, что кто-то весьма настойчиво ломится в дверь. Испуганно подбегаю к глазку. На пороге дует пузыри из жвачки моя соседка.
– Насть? Привет. Что-то случилось?
– Здрасте! Ты что, забыла? Я ж тебе разбор гардероба обещала. Чего стоишь? Дай пройти.
Послушно отодвигаюсь.
– Я забыла совсем, да. Может, ну его?
– Ты что? Не хочу остаться в долгу. Я без тебя со всеми этими налоговыми вычетами в жизни бы не разобралась. А так, считай, денежки на кармане.
– Да пустяки. Дел на полчаса.
– Судя по одежде, которую я на тебе видела, мы тоже быстро управимся. Сожжем ее, и все дела. Когда там Масленица?
– А что? – удивляюсь я такой резкой смене темы.
– Зачетный выйдет костер.
Настя мнит себя стилистом. Ну не знаю. Сама она одевается так, что я не очень стала бы доверять ее вкусу.
– Нормальные у меня вещи, – обижаюсь, – дорогие!
– Посмотрим, – угрожает Настя. – Ставь чайник. Я не успела даже кофе выпить. Не знаешь, какого хрена я тебе на такую рань назначила?
– Так, может, ну его? – опять предлагаю я. – Ходила же я как-то в своем.
– В том-то и дело, что как-то. – Настя закатывает глаза и весьма бесцеремонно заваливается в мою спальню. Распахивает дверцы шкафа. Вываливает на кровать содержимое, не потрудившись снять его с вешалок. Оживляется у ящика с бельем. Надеюсь, я не покраснела. Не пристало такой взрослой тетеньке, как я, стесняться писюхи двадцати лет от роду.
– А ты, Нинок, не безнадежна!
– Спасибо, – закатываю глаза. – Пойду, хоть умоюсь.
– И кофе сварить не забудь! Голова ни черта не соображает. А тут такая нелегкая, блин, работа.
– … из болота тащить бегемота.
– Что ты сказала?
– Это не я. Это Чуковский, – кричу уже из ванной.
– Мужик твой, что ли? Ну и фамилия.
На языке крутится «Что за молодежь пошла?! Чуковского не знают!». Посмеиваясь над своими старушечьими закидонами, выдавливаю пасту на электрическую щетку. Интересно, что дальше? Стану в церковь ходить? Разведу на окне рассаду?
Полощу рот, умываюсь. Из зеркала на меня смотрит зеленоглазая длинноволосая женщина. Если мне что-то в себе и нравится, то это глаза и волосы с легкой рыжинкой. И то, и другое, кстати, досталось мне не от матери. От той у меня только комплексы. Снимаю бесформенную ночную сорочку. Надеваю миленький домашний костюм. Варю кофе и возвращаюсь в спальню с двумя полными чашками.
