И вот однажды мы со Стефаном, как обычно, встретились, чтобы поиграть в теннис. Разминаясь, я почувствовал, что рука вдруг налилась свинцом и стала такой тяжелой, что я с трудом мог ее поднять. Сжав зубы, я изо всех сил старался отбивать подачи Стефана. Пот струился по моей шее, заливая спину и грудь. Перед глазами мелькали «мушки».
Моя очевидная неловкость насторожила Стефана, и он спросил, все ли со мной в порядке. Я сделал вид, что не услышал вопроса. Корт утопал в лучах весеннего солнца, и чем жарче становилось, тем хуже я себя чувствовал.
– Если хочешь, прервемся, – предложил он, угадав мое состояние.
Я махнул рукой, давая понять, что хочу продолжать. Партия закончилась в тот момент, когда от острой боли в руках у меня перехватило дыхание. Я опустил ракетку и с трудом доковылял до скамейки. Стефан уже схватил телефон и набирал номер своего врача.
Вид у доктора Локотта был взволнованный. Он слушал мое сердце не меньше двадцати минут, потом еще раз измерил мне давление, но продолжал молчать. Я спросил, насколько плохи мои дела.
– Ваше сердце меня беспокоит, – наконец сказал он, глядя на меня поверх очков-половинок.
Да что со мной такое, в конце концов? У меня инфаркт или сердечный приступ? Мне грозит двойное или даже тройное шунтирование кровеносных сосудов или операция на сердце? Эти жестокие медицинские термины замелькали у меня в голове, как рой надоедливых мух. В первый раз в жизни мне стало страшно.
– Ваше давление мне тоже не нравится, равно как и отечность в области нижних конечностей, – добавил доктор. – Нужно проконсультироваться у кардиолога. Вы пройдете полное обследование, сделаете электрокардиограмму и эхографию сердца. Вот адрес и телефон моего коллеги, прекрасного специалиста. Давай – те сразу же договоримся с ним о визите.
И я отправился на консультацию к коллеге доктора Лакотта. Кардиолог заставил меня пройти многочисленные обследования, и некоторые стоили очень дорого. К счастью, моя страховка от «Общества взаимного страхования» покрыла все расходы. Через несколько недель доктор позвонил мне и назначил встречу. По телефону его голос звучал спокойно. Но я уже приготовился к худшему. В назначенный день я вошел к нему в кабинет.
– У вас обструктивная кардиомиопатия в предтерминальной стадии, – без околичностей заявил он. – Это серьезная патология сердечной мышцы, ей подвержены люди разного возраста. Следствие – постепенное и фатальное увеличение объема сердца.
– Это лечится? – спросил я. Доктор посмотрел на меня и ответил:
– Нет. Это не лечится.
– Что же делать?
– Есть только один способ спасти вас, мсье Бутар. В кабинете на время стало тихо.
– Я говорю о трансплантации. Вам нужно новое сердце. Я недавно говорил по телефону с профессором Берже ле Гоффом, он руководит сердечно-сосудистым отделением в больнице де ля Питье. Он вас ждет.
Профессор оказался мужчиной с проницательным взглядом и низким хрипловатым голосом. Его длинные пальцы с завораживающей грацией скользили по столу, очерчивая контуры футляра для очков. С его слов я понял, что меня снова подвергнут обследованию, на этот раз непосредственно в его отделении, чтобы убедиться, что трансплантация в моем случае в принципе возможна. Далее, если результат окажется положительным, мне придется ожидать донорский орган. Профессор предупредил, что это ожидание может быть долгим и нелегким. На тот момент шесть тысяч больных дожидались нового сердца.
– А после операции я смогу вернуться к нормальной жизни? – спросил я.
– Вам предстоит долгий восстановительный период. Если по прошествии нескольких решающих месяцев выяснится, что риска отторжения нет, вы сможете жить нормально, если не считать постоянного медицинского наблюдения и приема необходимых медикаментов. Разумеется, алкоголь и курение нежелательны. Вы будете заниматься спортом, чтобы новое сердце получало нагрузку, и научитесь оптимальным образом строить свой рацион.
На прощание он обронил фразу, достойную сивиллы:
– С сегодняшнего дня вы станете другим человеком. Ваша жизни изменится. – Он выдержал паузу и посмотрел на меня так, словно взвешивал свои слова. – Не забывайте об этом.
Теперь мне предстояло рассказать сыну о том, что в недалеком будущем обещало изменить наши с ним жизни, и я, не откладывая, призвал его в квартиру на улице Шарантон. Я как сейчас вижу его сидящим в ободранной гостиной и внимающим моему рассказу. Он слушал меня спокойно. Намного спокойнее, чем я рассказывал. Впрочем, так было всегда.
Я был очень горд, когда у нас родился сын. Теперь, когда у меня появился наследник, я мог стареть спокойно. Я полагал, что мальчик будет похож на меня, унаследует мой отвратительный характер, мое упрямство и мою страсть к футболу, но очень скоро мне пришлось смириться с очевидным: в том, что касается нрава и наклонностей, у нас с Матье очень мало общего.
В возрасте восьми лет он вдруг начал рисовать, причем вдохновенно и очень хорошо. Он «придумывал дома», и из-под его карандаша на бумаге возникали барочные особняки, готические крепости и виллы в стиле рококо. Позднее его рисунки стали менее фантастичными, более точными, но все они были выполнены в стилистике, присущей ему одному. Получив диплом бакалавра, Матье объявил нам, своим родителям, что хочет стать архитектором. Элизабет одобрила его решение, а я попытался возразить, поскольку желал, чтобы сын получил какую-нибудь более востребованную специальность. Однако Матье настоял на своем. И я, как всегда с неохотой, смирился.
Матье давно научился не обращать внимания на мою раздражительность и уклоняться от потоков моего гнева, как боксер увертывается от удара противника. Чего он терпеть не мог, так это когда я начинал обижать его мать. С ранних лет Матье заступался за Элизабет и старался защитить ее от меня как только мог. В такие моменты он говорил со мной серьезно и твердо, как если бы это я был его сыном, а он – моим отцом. И я, пристыженный, выслушивал его и кивал головой. Я успокаивался и отправлялся в гостиную, чтобы сесть перед телевизором и курить одну сигарету за другой, пока Элизабет плакала в кухне.
А потом наступило то знаменательное лето, когда моя жена после яростной ссоры на пляже ушла с гордо поднятой головой. Матье недавно исполнилось десять, однако он сразу понял, что она не вернется. Когда мы пришли домой, то увидели, что она забрала все свои вещи. Сын нашел записку, в которой Элизабет просила его не волноваться и обещала позвонить ему вечером. К началу занятий в школе она получила развод. Матье стал жить на два дома: выходные – со мной, по будням – с женой, но, похоже, ему это новое хаотичное существование нравилось намного больше, чем бесконечные родительские ссоры в прошлом.
К восемнадцати годам он превратился в юношу ростом метр девяносто, серьезного, робкого и обаятельного. Свои длинные каштановые волосы он связывал в хвост на затылке и носил маленькие очки с круглыми стеклами, как у Джона Леннона.
Матье слушал меня не перебивая. Как автомат, я повторял то, что услышал от профессора. Не понимая глубинного смысла этих фраз, я просто проговаривал их вслух, одну за другой: «прекращение развития болезни на неопределенный срок», «стопроцентное покрытие за счет социального страхования», «тяжелый послеоперационный период»… Я понимал, что болен и нужно ждать трансплантации. И это ожидание могло оказаться долгим. А еще мне предстояло бросить курить. Мне, который выкуривал по три пачки в день!
И вдруг Матье порывисто меня обнял. Плечи его дрожали. На щеке я ощутил влагу.
Матье плакал.
– Папа! – охрипшим голосом произнес он. – Я боюсь за тебя:… Что, если ты умрешь? Если тебя не смогут прооперировать вовремя?
Не веря своим ушам, я гладил его по выпуклому затылку. Он рыдал как ребенок. А я не знал, что на это ответить. Матье прижимался ко мне совсем как в те времена, когда ему было восемь.
Мне вспомнились слова профессора, выражение его лица, когда он сказал, что моя жизнь теперь изменится. Только теперь я начинал понимать, что он имел в виду.
* * *
С миром больницы раньше я никогда не сталкивался. Несколько недель мне пришлось прожить в новом для себя ритме: ранний подъем, измерение давления и температуры, прием лекарств, обследования, туалет…
Ежедневно ровно в половину одиннадцатого профессор Берже ле Гофф в сопровождении когорты интернов, руководителей клиники, экстернов и медсестер делал обход. Весь персонал клиники выстраивался перед ним по стойке смирно.
– У меня для вас хорошая новость, – объявил профессор в начале второй недели моего пребывания под медицинским наблюдением. – Скоро вы сможете вернуться домой. Результаты тестов превосходные. Вам надлежит запастись терпением и дожидаться подходящего органа.
Никогда не забуду, как я вернулся домой. Посмотрев в зеркало в ванной, я увидел себя по-стариковски сгорбленным, в волосах появились седые пряди. Матье стоял у меня за спиной и не знал, что сказать. Он навещал меня каждый день, поэтому успел привыкнуть к переменам в моей внешности. Но стоило мне оказаться вне больницы, в окружении привычных вещей и предметов, как он осознал, насколько изменила меня болезнь.
