самый питерский мелкий дождь. Осень, раннее серое утро. «Большой дом» на Литейном, 4, – а точнее, целый квартал, занятый силовыми ведомствами, – производит сильное впечатление. Мощная неприступная громадина, молчаливая. Всегда закрытые окна, множество дверей без вывесок – только звонки и глазки. Настоящая крепость. Теперь перед одной из этих закрытых дверей без таблички – со стороны улицы Шпалерной, недалеко от перекрестка с Литейным проспектом, – стоял я и думал о том, что без особой надобности оказываться в этом районе не хочется. Рядом открытия ждали еще несколько посетителей.
Наконец дверь отворилась, все вошли внутрь. Оказалось, что архив следственных дел интересовал только меня, остальные пришли по личным вопросам (получить справки, выправить документы). Меня пригласили. Комната для чтения была небольшая. Два стола напротив друг друга, внутренний телефон. Сотрудница проверила документы, запретила фотографировать и положила передо мной дело. На старой пожелтевшей картонной обложке от руки было написано: Вагнер Вольдемар Богданович. Я держал в руках дело своего прадеда (стр. 42–56).
Сказать, что я волновался, будет неточно. Сложно описать эту смесь чувств: боль минувшей трагедии вместе с радостью открытия. Как будто сейчас приоткроется дверь в прошлое, о котором до тебя никто не знал.
Дело было довольно объемным. Прадед провел под следствием во внутренней тюрьме на Литейном полгода. Его арестовали в марте 1935-го, а осудили в сентябре. Часто вызывали на допросы. Некоторые листы в деле оказались полностью закрыты бумажными конвертами, другие – прикрыты частично. Обычно так скрывают информацию о тех, кто вел следствие или давал показания против подозреваемого. Фамилии были открыты, но фотографировать не разрешалось – только делать пометки от руки.
В первый раз я просто прочитал все дело от начала и до конца. Не торопясь, не пропуская ни строчки, перелистывая старые желтые страницы одну за другой. Потом достал блокнот и стал делать пометки. Взгляд выхватывал упоминавшиеся в деле фамилии сотрудников НКВД и тех, кто проходил по делу. Меня предупредили о том, что при изготовлении копий эти фамилии закроют. Поэтому я тщательно, страницу за страницей, все переписал – и так перечитал все дело еще раз. А на третий раз выписал номера страниц, копии которых хотел бы получить: довольно много, около пятидесяти.
Я читал, и прадед представал передо мной совсем не таким человеком, каким я его себе представлял. Вольдемар был пастором одной из старейших лютеранских общин Ленинграда – общины церкви Св. Екатерины на Васильевском острове. Но я и не подозревал о его «высоком» круге общения. Оказалось, он был близок епископу Артуру Мальмгрену[7], и тот предлагал «если что» увезти его самого и семью в Лейпциг (куда епископ, кстати, потом и смог выехать, избежав репрессий). Как пастор Вольдемар участвовал в мероприятиях, где присутствовал консул Германии и другие известные люди.
Основным мотивом для ареста моего прадеда (конечно, формальным, так как в это время просто шла кампания по уничтожению Лютеранской церкви) стала именно его пасторская работа. Исполняя обязанности пастора и проявляя заботу о членах общины, он составил список из 24 человек, которым, по его мнению, была нужна финансовая помощь.
В список вошли инвалиды и старики, бывшие работники церкви, а также братья Вольдемара – Александр и Иван. Список через немецкого консула отправили организаторам программы помощи «Брудере хильфе» (Bruders Hilfe), созданной в 1920-х годах немцами – выходцами из России, которые при помощи лютеранского союза «Мартин Лютер бунд» (Martin-Luther-Bund) помогали своим собратьям из-за границы. Когда список достиг Германии, перечисленные в нем начали получать небольшую, но регулярную помощь в виде денежных переводов на адрес Торгсина. Но поскольку к власти в Германии пришел Гитлер, советские чекисты сделали вывод: если в стране правят фашисты, то и все организации там тоже фашистские. Это и стало поводом для ареста. Финансовая помощь из Германии явилась также основной причиной ареста Ивана, брата Вольдемара, и упоминается в деле их брата Александра.
Допрошенные следователем свидетели говорили только хорошее о Вольдемаре: все отмечали, что он настоящий пастор. Сам он на вопрос, является ли «истинно-верующим и готов ли пожертвовать собой ради веры», ответил: «Причисляю себя к истинно-верующим с вытекающими отсюда последствиями».
Протоколы допросов на разные темы пестрят красными пометками, следователи подчеркивали «важное» карандашом. Потом из этих цитат собрали обвинительное заключение аж на два листа. В результате 3 сентября 1935 года прадед был осужден Особым совещанием при НКВД СССР[8] за «контрреволюционную провокационную деятельность» и приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей. Ничего «контрреволюционного» в деле я не нашел. Человек просто делал свою пасторскую работу и общался с такими же, как он сам, немцами-лютеранами. Вот и вся вина.
Закончив знакомиться с делом, я посмотрел на часы и не поверил глазам. Я провел здесь пять часов. Все это время со мной в кабинете находилась сотрудница ФСБ, которая и приняла у меня заявление на изготовление архивных копий. Она пообещала, что их пришлют в московское УФСБ, откуда я смогу их забрать.
Я вышел на улицу, на свежий воздух. Ощущение было такое, что меня чем-то придавило. Прошлое открыло мне простую, но страшную в своей простоте тайну. До меня этого дела не читал никто. Никто не видел этих строк, подписей моего прадеда под протоколами допросов. Никто ничего не знал об этих событиях и людях, о том, что происходило с моим прадедом в эти полгода предварительного заключения.
В этом странном состоянии я шел по Литейному из УФСБ в ГУ МВД – там мне предстояло знакомиться с делом жены Вольдемара, моей прабабушки Паулины Иоганновны Вагнер, в девичестве носившей фамилию Арнст (на русский манер ее звали Полиной Ивановной). В отличие от дела Вольдемара, которое было уголовным, дело Паулины было административным – поэтому хранилось в МВД (стр. 34–41). В региональных архивах управлений Министерства внутренних дел лежат дела тех, кто подвергался административным репрессиям: раскулачиванию, выселению по национальному признаку или по причине неблагонадежности, как это было в случае с Паулиной.
Сотрудница архива провела меня в небольшой кабинет и оставила наедине с документами. На обложке дела стоял штамп «рассекречено». Оно было полностью открытым, никаких конвертов и спрятанных фамилий. НКВД занялся семьей Вольдемара через два с половиной года после его ареста и осуждения – в июле 1937 года. Эти два с половиной года Паулина жила одна с тремя детьми в Павловске и каждый день ездила на Васильевский остров, в зубную клинику, где работала медсестрой. Позже я узнал о том, что она не только в одиночку содержала детей, но и постоянно посылала Вольдемару в лагерь посылки
