У Карбаса был автомобиль - пятилетний "Ситроен", который не слишком популярен здесь и через год-два после покупки продается задешево. Он включил зажигание, корпус машины приподнялся, и, застучав клапанами, как сказал бы усатый механик из новоприбывших, они покатили со стоянки направо - налево был тупик.
- Постукивают у тебя клапана немного. Мама тут прислала кое-чего, - сказал Давид. Перелет и встреча, смена, так сказать, пейзажа дались ему тяжело. Лицо его как бы потемнело.
- Чего? - спросил Карбас. Правый глаз у него заплыл и слезился, и Давид осторожно протянул ему носовой платок в мелкую московскую клетку.
- Там что-то, перстень вроде, золотой, не знаю. Письмо там. - Сказал Давид. - Не знал, что здесь дерутся.
- Это была не драка, сын, это было избиение, по делу, дали вот раза, хмыкнул Карбас, но улыбка не осуществилась из-за травмы челюстного сустава.
- Покажи мне его или их, завтра, да? - попросил Давид, глядя перед собой.
- Этого мне не хватало здесь, рязанских героев. Не гони тут, народный мститель, - шумнул Карбас, но видно было, что растроган.
- Осторожно, видишь, как ходят, "не чуя страны", - воскликнул Давид, показав на пешехода в сандалиях на босу ногу, который переходил дорогу перед ними, читая либеральную газету без фотографий, курил и одновременно успевал бояться жизни, мало боясь смерти.
Воздух здесь, возле каменной реки в зарослях пыльного бурьяна, которая впадала зимою в море, был как в литейном цеху, как бы из свежеотлитой стали, окунутой в глубокую шипящую воду с голубоватой пеной по краям...
- Не устал? - спросил Карбас, не поворачиваясь.
- Нет, - сказал Давид, - покажешь завтра дружков?
- А вот стоит один, смотри, Додя, - и Карбас показал большим пальцем правой руки на Константина, стоявшего на углу улицы у светофора. В руке у него была незажженная белоснежная сигарета, пиджак был расстегнут, взгляд медлительный, прозрачный, желтый, невыразительный.
Давид посмотрел на него и ничего не сказал.
- А вот и второй выезжает, - сказал Карбас.
Со двора выехала "БМВ" темно-синего цвета, за рулем которой сидел Дмитрий Вениаминович в темных очках. Костя легко кивнул ему, и тот, не отвечая, вывернул на магистраль. Тель-Авив - город небольшой, и люди одного круга могут, не желая того, встречаться в течение дня по нескольку раз. Будучи незнакомы друг с другом или, наоборот, знакомы, что в данном случае еще не имеет значения.
- И не вздумай, это страшные люди, Додя. Их с твоим самбо не возьмешь, сказал Карбас мечтательно.
- С карате, - сказал Давид.
- Ну, с карате. Это иллюзия. Их надо огнеметом, - сказал Карбас.
Давид собранно смотрел перед собой, удивляясь домам и людям на тротуарах.
Квартира Карбаса на втором этаже в сорокапятилетнем желтом доме, с довольно запущенным, хотя и зеленым двором, была похожа на его личное лицо с синяком - хорошо обставлена, уютна, с затертым самаркандским бордовым ковром у балконной двери и сказочным букетом лесных цветов и каких-то сухих стеблей и веток в металлической вазе из гильзы танкового снаряда, калибра 125 миллиметров. В углу у надежной и не новой тахты стояла раскрытая картонная коробка с горкой часов в пластиковой упаковке. Часы лежали и на столе, и на новеньком, скорее матовом, чем черном, телевизоре фирмы "Сони". На ковровой подушке также лежали сверкающие часы с расстегнутым наборным ремешком.
На свернутой ручке окна за занавесью висели часы. В общем гуле улицы, жужжащем от солнца и полного отсутствия ветра, можно было расслышать титановый ход многих не востребованных покупателями Карбасовых часов. Вслушавшись во все это еще более внимательно и попав в общий часовой ритм, можно было схватить обширный инфаркт и не суметь выкарабкаться из него.
Карбас принес из кухни двухлитровую пластиковую бутыль фруктовой воды, два стакана и полотенце с насыпанным в него льдом. Он приложил пакет со льдом к скуле, другой рукой поднял с пола у изголовья тахты бутылку местного коньяка, перенасыщенного цвета, с номером "84" вместо названия. Разлив коньяк, он с пола же поднял блюдо с бокастыми яблочками и, сказав "я очень рад тебе, Додя", жадно выпил. Коньяк весело прожурчал на входе в его горло и ласково затих. У Давида этот процесс был менее привлекателен, хотя тоже отвечал известным, так сказать, национально-географическим стандартам времени, которое отстукивало в районе Карбасовой квартиры по-японски стерильно и беспощадно.
Они запили этот вкус, заели его. "Пьет без тостов", - заметил по-солдатски наблюдательный Давид. Его чемодан остался в прихожей, но сходить за ним не было сил. Карбас принес из кухни нарезанный батон в целлофане, португальских сардин в оливковом масле с перцем, черного хлеба, сливочного масла и два помидора с совершенной юношеской кожей.
- Я читал, что на Западе сливочного масла не едят, - сказал Давид.
- Всё едят, сынок, всё, - сказал Карбас и опять прикрыл лицо уже потемневшим от воды компрессом.
- Ты сними рубаху, Додя, потом помоешься, отдохнешь, и мы пойдем погулять, - немного погодя сказал Карбас, - мне надо восстановиться, что у меня никогда не получалось хорошо. Этим искусством я не владею в полной мере. Евку запомнил? Идет - душу выворачивает, домашняя, близкая, трусов нет, кожа шелковая, у пупка цветная наколка... Королева.
Он захмелел, налил еще по большой дозе обоим и быстро махнул свою, некрасиво морща замечательно очерченный, так называемый актерский рот, который, кстати, так не нравится многим.
То же проделал и Давид, аккуратно, как приживалка, съев затем бутерброд с маслом и сардинкой.
- Последние три дня отчетливо вижу во сне собственные похороны, - сказал Карбас, не глядя на сына. Он жалел себя, ему казалось, что его горе вселенское и что поэтому сейчас же, немедленно должен был пойти снег в Тель-Авиве. Но снег не шел в этот день в Тель-Авиве.
- Сейчас, сейчас, - пробормотал Карбас и заснул на тахте, свернувшись как ребенок. Человек очень уязвим во сне, но Карбаса не трогали в этом состоянии никогда.
Ему в очередной раз приснилась выставка в столичном Доме художника, которая называлась "Безумие и искусство". При входе справа стоял стол с беспорядочной посудой, разворошенное блюдо с сухариками, кувшины кофе в насыщенных разводах, прогнувшаяся тарелка с размазанным дешевым кремом и прочий стандартный одноразовый хлам. Каждый, кто желал, наливал себе в пластиковые чашки кипятку из электрического чайника в сжимающийся от жары стаканчик с чайным пакетом на нитке. После иерусалимского пронзительного дня это было кстати. Карбас немедленно налил себе коньяку из личной полупустой фляги в отдельный стакан и запил водой, и ему полегчало, повеселело. В лучшем настроении он огляделся.
Напротив, слева, был большой зал с неотделанными каменными стенами, на которых висели огромные фотографии метр на два голых немолодых женщин. Возле самой толстой женщины в бежево-розовых складках стояли два коренастых арабских подростка и, напряженно хихикая, пытались мастурбировать на фотографию. У женщины на фотографии отсутствовало лицо, и потому действия юношей, вероятно, нельзя было бы квалифицировать как аморальные. Так, поступок на фотографию. Мужчина-араб в круглых очках, моложавый и на вид далекий от политических принципов, отогнал парней от бабы несильными ударами рук и ног и, сказав вдогонку суровые, гортанные слова, проводил их взглядом, от которого задымились их суконные, так называемые шхемские куртки.
Напротив бабы в складках стоял расписной фанерный домик с тремя окнами. В центральном окне, на высоком стуле, положив нога на ногу, сидела средних лет крашеная живая женщина в подвенечном платье, с парчовой шапочкой, надвинутой на глаза от привычного смущения. Она улыбалась зрителям, арабским девочкам и мальчикам, которых почему-то было много в этот день здесь, и рассказывала им про свадьбу своей личной дочки. Над женщиной, точнее, над ее головой, работал телевизор, транслировавший сцены из этой свадьбы. Потрясенные дети боялись даже дышать. Девочки смотрели на женщину в белых ажурных чулках, приоткрыв рты и шумно дыша. Мальчики же стояли, как мужчины на допросе, сжимая лица, скрипя зубами, которые еще не испортила халва. Их усатый учитель тоже был не в себе от происходящего. Его кожаная куртка дыбилась на спине от удивления. "Колени надо прикрывать, мадам, когда садишься на высокий стул", - думал учитель, успевая представить себе эту женщину верным еврейским товарищем по борьбе с оккупацией с ним вместе в одной постели и неодетой. "Эх, - скрежетал учитель зубами, - эх, доведут меня эти выставки до Абу-Кабира".
Женщина в фанерном окне уже дошла до обряда венчания, и тут Карбас не выдержал и перешел в следующий зал. Здесь было выставлено творчество собственно безумцев или бывших сумасшедших. Табличка при входе довольно подробно рассказывала о сущности представляемого зрителю материала, но после первой фразы Карбас читать этот анонс отказался. Это было невозможно, потому что из строчек тут же полезли черти с косматыми бородами, смеющиеся страшные старухи с усами и прочее. Работы же были исполнены в замечательно простой, примитивной манере цветными карандашами и навевали ужас. Какие-то две красные негнущиеся бабы без суставов, с прямыми синими волосами. Они лежали на наковальне под прямым углом друг к другу, и вытянутый в линию желтый кузнец опускал на них зеленый молот.
