— Если вы не возражаете, я не буду продолжать разговор о шестидесяти процентах удачи, обеспечивших успех. Оставим эти подсчеты большим калькуляторам. Я не думаю, что вас устроит перечисление массы разнообразных, часто противоречивых элементов, входящих в эти шестьдесят процентов. Вернемся к самой операции. — Бомон выпрямился, постучал пальцами по только что вышедшей в свет пропагандистской брошюре и сказал: — Сегодня народ узнает имя полковника Поля Чиагги. Ну а вы, информированные и бдительные представители прессы, что вы можете сказать о нем?
Через несколько мгновений на одном из экранов журналист взмахнул записной книжкой.
— Поль Чиагги! Он погиб вместе с другим офицером-космонавтом, которого звали Хансен, несколько дней назад во время аварии на станции «Жорес». Их ракету так и не удалось обнаружить… — Журналист замолчал, опасаясь, что и так сказал слишком много. Бомон кивнул.
— При аварии на станции «Жорес» не погиб ни один человек, — медленно сказал он. — Мы приняли необходимые меры предосторожности. В действительности в этот день Поль Чиагги перешел на нашу сторону. Он был нужен нам. Он работал инженером комплекса стабилизации станции в космическом пространстве, своего рода космическим пиротехником. И обладал исключительно ценными для нас знаниями.
Он по-прежнему перемещался между домами, огромными и далекими, под ослепительным небом. На повороте солнце ушло в сторону, и его причиняющие боль лучи покинули мозг. Но он по-прежнему ощущал солнечное тепло. Это был ясный теплый день в городе, название которого было ему неизвестно, день, похожий на тот, который он пережил во сне, когда над ним склонялись люди со своими скальпелями и иглами. Они оперировали его, но, как он теперь подозревал, отнюдь не для того, чтобы спасти. И если Хансен доставил его на Землю, то действовал с какой-то вполне определенной целью, которая была неясна ему.
«И теперь… Что будет теперь?» — думал он.
Парализованный, с телом, в котором бодрствовал только один мозг, он продолжал бороться, пытаясь отыскать следы того, что произошло в последние часы, стараясь вернуть воспоминания, в которых скрывалось что-то ужасное.
Он долго ждал, прислушиваясь к вибрации двигателя. Пульс города… Затем солнце вновь вернулось на полосу неба между двумя металлически-серыми стенами зданий. Еще раз оно хлынуло ему в глаза, уничтожив ощущение настоящего, буквально отшвырнув его назад во времени к нежному сну с ручейком…
Он опустил ноги в ручей. Камешки в воде были словно ледяные шарики.
— Иди туда, дальше, — сказала рыжая девочка. — Давай поплывем!
Вода была холодной, но приятной. Отблески солнца танцевали на уровне глаз, а когда он нырнул, то увидел их над собой, и ему показалось, что в глубине ручья очень светло. Вблизи от него в воде развевались волосы девочки, словно рыжие водоросли. Он плыл все дальше и дальше между двух берегов, становившихся все более темными и неотчетливыми. Теперь ему было почти жарко. На дне ручья, опускавшемся все глубже и глубже, сверкали камешки — зеленые, красные, желтые. Ручей превратился в речку, реку, море, где плавали неясно различимые рыбы, а на дне виднелись водоросли и синевато-зеленые раковины. Зеленые течения поднимались из сумрачных глубин. Вода была повсюду. Ручей превратился в огромный мир, приятно обещавший веселые игры, укромные уголки для пряток. Девочка по-прежнему была рядом с ним — он чувствовал это, не видя ее, и только прядка ее волос время от времени касалась его лица.
А потом все вокруг снова внезапно стало угрожающим. Вода исчезла, и он увидел над собой лица с выражением напряженного внимания.
— Чиагги… Вас зовут Поль Чиагги…
Он хотел ответить, выразив криком свое смятение и страх, но в нем ничто даже не шевельнулось. Он не ощущал свое тело. Только в голове пульсировала слабая боль, а в поле зрения все предметы иногда расплывались.
— Вы знаете ракетную технику. Вам известны все способы запуска ракет. Вы точно знаете, сколько тонн тяги нужно приложить в конкретную секунду в конкретной точке, чтобы получить нужный вам результат. Вы знаете все это. И теперь вы знаете все о Станции. Вы знаете ее…
В первый момент ему кажется, что это не так. Затем в мозгу появляются два слова: Гамма-южная. И едва они появляются, как перед его внутренним взором возникают сложнейшие чертежи. Да, он знает всю станцию, все ее уровни, все детали, вплоть до самого несущественного люка.
— Вы ее знаете, — снова повторяет голос. — Мы отпечатали станцию Гамма-южная в вашей памяти. Теперь вы знаете ее так же хорошо, как и свою космическую Станцию. И вы помните, что вам нужно сделать. Вы это знаете.
Еще раз он пытается ответить и, может быть, отвечает, потому что чувствует, как что-то шевелится в нем, и тогда человек кивает с удовлетворенной улыбкой. Затем, обернувшись, что-то говорит окружающим. На передний план выдвигается другое лицо. Это лицо Хансена. Оно склоняется над ним, и на этом лице проявляется смесь любопытства и удивления. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но не произносит ни слова.
— Теперь, — продолжает человек, — вы отправитесь в путь. Вы поведете группу. До конца… До конца… ДО КОНЦА…
Слова пропадают, затухая в зеленых и черных глубинах. Но это уже не имеет никакого значения, потому что он движется все дальше и дальше. Он мчится, мощно загребая всеми своими плавниками…
— Восемь черепах, к панцирям которых было прикреплено восемь микрозарядов взрывчатки, покинули базу, расположенную здесь. — Палец Бомона остановился у точки, находящейся на черной линии корсиканского побережья. — Восемь черепах плюс еще одна — вожак стада; на этом этапе операции вожака уже нельзя было рассматривать как обычное животное…
Наступила продолжительная пауза. В соседней комнате кто-то откашлялся, и Бомон бросил взгляд на часы. Момент для приглашения двух его посетителей приблизился, но еще не наступил.
— Поль Чиагги! — наконец воскликнул один из журналистов. — Вы использовали его, чтобы…
Жан Бомон де Серв с улыбкой поднял руку.
— Вы, разумеется, уверены, что все поняли… Перед нами стояла следующая задача: с одной стороны, нужна черепаха, способная выдержать большое давление, и с другой стороны — человек, обладающий знаниями, необходимыми для того, чтобы взорвать такое гигантское сооружение, как Гамма-южная. Решение было очевидным…
Нельзя было сказать с уверенностью, действительно ли все журналисты разом побледнели. Во всяком случае, молчание продолжалось еще несколько секунд, после чего самый храбрый из них медленно произнес:
— Вы… пересадили мозг Чиагги черепахе-вожаку, так? Вы создали что-то вроде гибрида, способного руководить всей операцией?
Бомон улыбнулся, не ответив. Было очевидно, что он наслаждался возникшей ситуацией.
— Но линия обороны… — сказал другой журналист. — Каким образом черепахи смогли ее преодолеть?
— Как рыбы, — ответил Бомон, пожав плечами. — Как стая больших рыб. В конце концов, обитатели моря не подвергались проверке — ведь никто не мог предположить, что они могут заниматься политикой! Не так ли, господа? А предположить, что в Средиземном море могут оказаться черепахи с Венеры…
Бомон встал и обошел вокруг стола, провожаемый взорами автоматических телевизионных камер. Подойдя к двери в соседнюю комнату, он постучал в нее. Это было сделано исключительно для большего эффекта, потому что подать знак можно было и сидя за столом. Но Бомон рассчитал каждый свой жест для нескольких мгновений триумфа…
Боже мой! Поток воспоминаний снова прервался с исчезновением солнца. Но теперь, по правде говоря, он уже в нем и не нуждался. Ему все было ясно, и единственное, чего он желал, — это продолжения своего подводного сна. Того сна, который был вовсе не сном и закончился взрывом… Умереть — вот все, чего он в действительности желал. Боже мой!
Машина остановилась. Он все еще видел небо — бледное небо Земли… может быть, небо Марселя. Он улавливал пульсацию городской жизни, шаги тех, кто оставался людьми, имели руки, рот…
«Боже мой! — снова подумал он, и его мысль была подобна немому болезненному крику. — Они осмелились сделать это! Они осмелились!»
Теперь он опять перемещался. Он скользил вниз с грудой сверкающих тел. Рыбы. Машина отъехала, и на какое-то мгновение он увидел ее — обычный самосвал. На сером борту надпись: «Рыбные промыслы». Первое слово — «Европейские» — было торопливо зачеркнуто; этой же белой краской сверху было добавлено: «Французские».
Все это было составной частью кошмара. Но он достиг дна моря, и теперь нужно было только проснуться…
— Я хочу умереть! Я хочу умереть! — кричал он из плена своего нечеловеческого тела…
Прошла вечность. Но время теперь не имело для него никакой цены. Свет над ним оставался неподвижным, словно солнце застыло в небе.
