— Берем, — зашумели на скамьях.
— Так вот. Смотрите, чтобы обиды никакой не было. С завтрашнего дня чтобы ни одного прогула не было… Не обессудьте. Не друг дружке обещаемся. Сами знаете, кому обещаемся. Вот вам и все.
— Отметим, — сказал председатель и написал на своей бумажке цифру «25».
От комсомольцев должен был выступать Гриша. Председатель нагнулся было, чтобы прочесть его фамилию, но возле стола стоял уже дедушка Анисим и мял свою ушанку. Когда он вошел, как пробрался к президиуму, председатель не заметил. Ведь сказано было, чтобы после девяти вечера никого не пускать.
— Тебе чего? — спросил Павел Кириллович, чувствуя, что собрание сбивается с порядка.
— Сказать хочу, батюшка…
— В очередь запишись.
— Да я немного, куда уж мне в очередь. Родные мои товарищи…
— Обожди. Я тебе слова не давал.
— Пускай говорит! — загудели со скамей. — Какое твое дело!..
Председатель сел и виновато взглянул на Дементьева.
— Родные мои, — продолжал Анисим. — Спасибо вам всем за ваше доброе дело, вот, при начальнике из района, спасибо вам всем за избу. До сих пор не понять мне, как свершилось такое чудо, до сих пор ровно во сне, родные мои… — Голос его задрожал.
— Ну, все? — спросил председатель.
— Старуху бог прибрал, сынов враг побил — куда бы делся я без вас, мои родные? И стали вы все мне за-место сынов и дочерей. Так на что же вы меня, старика, стали теперь обижать? Аль нехорош стал? — И он заплакал.
Он стоял молча, слезы извилисто текли по его щекам. А люди смотрели на него.
— Все? — снова спросил председатель.
— Нет, не все. Вот вы сейчас говорите, как хлебушка побольше вырастить. А меня и не позвали. А я, родные мои, семьдесят лет в крестьянстве. Я ее, землю нашу матушку, душой понимаю. Вы не глядите, что старый. Или я сеять не смогу, или еще что? Впишите меня в какую ни на есть бригаду.
— Осенью предлагали, сам не захотел, — сказал председатель.
— Так ведь, Павел Кириллович, я тогда вовсе негодный был. Сами знаете, ревматизма заела. А теперь дело другое, теперь я на солнышке отогрелся. Я намедни вот этакую колодину до избы доволок — и хоть бы что! А если вы насчет трудодней боитесь, так и не ставьте их вовсе. Припишите меня или к Дарье, или к Марии Тихоновне, коли возьмет, а на перевозе я тоже останусь, много ли на перевозе летом ездят…
— Все? — нерешительно спросил председатель. Анисим надел ушанку и пошел.
— Запиши его ко мне, — сказала Мария Тихоновна. — Пускай…
— Ты чего выскочила? — спросил председатель, увидев, что к столу пробирается Лена. — Не нарушай порядка. От комсомольцев записался Гриша.
— Он мне перепоручил, — сказала Лена, и все засмеялись, хотя ничего смешного в этом не было.
— Обожди…
— Товарищи, — крикнула Лена и вдруг улыбнулась. — Гриша, ты только меня не смеши. Товарищи! Хотите, вот мы заткнем за пояс «Красный пахарь»? Хотите? Обязуемся в этом году дать рекордный урожай и заткнуть за пояс «Красный пахарь».
«Нет, на этот раз она, видно, не подведет», — подумал председатель.
— Вот мы все договорились собрать тридцать два центнера пшеницы с гектара.
— Отметим, — сказал председатель и хотел было записать, но рука его повисла в воздухе. — Сколько ты сказала?
— Тридцать два центнера.
— Двадцать два, наверное? Все захохотали.
— Ты что, вышла сюда сцены представлять? Ты не ерунди, а дело говори. А не хочешь — так кончай.
— Сейчас. Вот вам смешно. А мы в «Комсомольской правде» читали про алтайцев. Так эти алтайцы сильно повысили урожай, увеличив норму посева. Только старики, наверно, боятся за это взяться, а мы сделаем, не забоимся. Вот мы и обращаемся к общему собранию с просьбой выдать нам полторы нормы посевного материала против райзовских.
Колхозники разделились. Одна половина, в большинстве молодежь, соглашалась дать семена комсомольцам, а другая — пожилые да старые — была против. Все заговорили, зашумели, заспорили. Звона графина совсем не было слышно. Собрание вконец отбилось от рук.
— Садись ты!.. — кричал Павел Кириллович Лене, утирая пот со лба. — Высказалась — и садись!
А она все стояла в переднем углу; к ней подбегали, размахивали руками, ругались.
Вышел кузнец Никифор, пообождал немного, чтобы утихли. Но никто не смолкал, и кузнец загремел, перекрикивая шум:
— Дадим? Ну ладно. Дадим. А другим что сеять? Гальку с реки? Площадь прибавили? Прибавили. Семфонд в обрез? В обрез. Она больно умна. Она возьмет вдвое, а другим не хватит. Додумалась! Так и дурак урожай сымет. («Только бы без мата», — подумал председатель.) Мое мнение — не давать. И все тут. Не давать!
— Гляди-ка отковал! — крикнул Гриша, и утихшие немного люди снова зашумели.
— Вы уж извините, — сказал Павел Кириллович, наклонившись к Дементьеву. — Это Ленка у нас всегда такая заводиловка. Как только выйдет, всегда так…
— А почему? — пожал плечами Дементьев. — Хорошо. Наконец-то разговорились. А то сидят, как в театре.
И Павел Кириллович, совершенно сбитый с толку, махнул рукой и напустил печаль на лицо.
Минут десять гудела изба. Многие закурили, и дым голубой холстиной заколыхался над головами.
Дементьев встал. Сделалось тише.
— Товарищи, — сказал он, — можно мне сказать?
— Давай, — крикнул Никифор.
— Предложение Зориной интересное. Это новаторское предложение. Вот вы говорите: нормы, нормы… А как составляются эти нормы? Мы приезжаем к вам, смотрим и записываем. Вы — хозяева норм. Конечно, нельзя ломать нормы с кондачка, не подумавши.
— Вот то-то и дело!.. — сказал Никифор.
— Но предложение Зориной не из таких. Пора забывать сиротские военные нормы. Кроме того, у них на участке имеются все предпосылки: земля там прекрасная, вспашка проведена действительно отлично. Так или не так?
Все молчали.
— Все дело в том, чтобы было желание. А такое желание, я вижу, есть. Вон Гриша с кузнецом чуть не подрались. Мое предложение — дать полторы нормы семенного зерна бригаде Зориной.
— А где его взять? — спросил Никифор.
— Это ваше дело, где взять. Вы колхоз. Подумаете хорошенько — найдете. А райотдел сельского хозяйства поможет. И райком партии…
В конце концов порешили точно подсчитать семфонд и, если хватит, передать излишки Зориной.
5
Люди расходились по домам.
Небо, усыпанное мелкими звездами, чернело над деревней. То и дело распахивалась скрипучая дверь правления, и прокуренный луч вырывался на волю, и люди останавливались на ступенях, привыкая к темноте, и их длинноногие тени стлались поперек дороги. Во всех концах перекликались ребята. «Девоньки, где вы? Обождите!» — кричала Настя-трусиха, дочь кузнеца Никифора. «Ау, мы тута!» — отзывался издали, подделываясь под девичий голос, Гриша.
Пожилые шли молча, гуськом, прижимаясь к заборам и палисадам. Кое-кто тащил под мышкой скамейку.
Дверь отворялась все реже, реже, голоса утихали, и в окнах изб загорались огни. Сейчас поужинают, умоются, лягут спать.
Дементьев шел ночевать к Павлу Кирилловичу. В его ладони жужжал ручной электрический фонарик, и кружок, похожий на луну, изгибался перед его ногами, то бледнея, то наливаясь молочным светом.
— Держите правей! — говорил Павел Кириллович. — Там в грязь угадаете.
— Хорошо прошло собрание, — сказал Дементьев,
— Какое там хорошо! Не налажена еще дисциплина. Да вот Ленка всегда…
— Вон что! — раздалось сзади.
— Э, легок черт на помине. Ну, проходи, — сказал Павел Кириллович сторонясь.
— А я с вами.
— Что такое? — быстро спросил агроном. Фонарик перестал жужжать.
— Пойдемте. Ну ее, — поморщился Павел Кириллович. — Или вы с ней у Наталки не наговорились?
— Вы идите, — сказала Лена, — а он догонит.
— Да, идите, идите, — закивал Дементьев.
— Ну, как знаете. Избу-то найдете? Во-он, глядите, огонек за колодцем, где березы. Видать?
В темноте не было видно ни берез, ни колодца, но Дементьев кивнул. Павел Кириллович ушел, и долго было слышно, как сапоги его чавкают по грязи. Неясный шум ледохода, похожий на сонное бормотанье, вместе с влажным ветром доносился от реки.
— Чего же вы стали? — сказала Лена. — Ступайте.
— Нет. Вы идите вперед. Мужчине полагается сзади.
— И давно такой закон вышел, чтобы мужикам позади баб ходить?
— Так полагается.
— Ну пойдемте, если полагается. Уезжаете завтра?
— Уезжаю.
— Можно вам написать, если вопросы какие-нибудь будут?
— Пишите.
— Я прямо на квартиру вам буду писать. Ладно? Вы не думайте, адрес-то ваш я схоронила. Вот он.
И Лена достала из-за рукава какую-то бумажку и потрясла ею в темноте.
— Хорошо. Пишите на квартиру, — сказал Дементьев.
«Зачем тебе нужно кривить на каждом шагу? — подумал он с горечью — Ты даже не помнишь, что оставила мой адрес на подоконнике в доме Наталки. Может быть, сказать, что адрес этот лежит у меня в бумажнике?»
