— Конечно, женщина бледная и яркая, дразнящая и неприступная, полная неги и скромная, — отлично, друг мой, теперь мне все совершенно ясно, я понял до конца. Милый мой, ты часто говоришь как безумец, но действуешь весьма разумно. Ты воспламеняешься как артист, но говоришь о своих причудах как положительный человек. Ты все предпринимаешь с жаром, но выбираешь средства вполне хладнокровно. Вот что заставляет тебя действовать так противоречиво и говорить так парадоксально. Видишь, я тоже наблюдаю за тобой и если не всегда понимаю, то все же достаточно хорошо знаю тебя.
— Ну, ну! Неплохо для человека, который не зарабатывает этим на жизнь, — смеясь, ответил Тьерре.
— Но я устал от этих усилий; мне легче гоняться за дичью с раннего утра до поздней ночи по лесной чаще, чем сделать несколько шагов по извилистому лабиринту в мозгу поэта. Спокойной ночи, я надеюсь проспать до самого Невера.
Тьерре написал несколько стихов, мысленно сочинил сцену из комедии и кончил тем, что уснул как простой смертный.
II
Скромное жилище, оставленное канониссой[5] де Сож ее внучатому племяннику Флавьену, было одновременно живописным и удобным, и хотя новый хозяин никого не извещал о своем приезде, двое слуг, пожилые мужчина и женщина, соединенные брачными узами, поддерживали там такой порядок и чистоту, что не прошло и часу, как Флавьен уже устроился в доме и ему была подана еда. После этого он быстро обошел свои владения; правда, их нельзя было назвать обширными, но зато там были прекрасные деревья, густые травы и хорошо откормленный скот. Старый слуга, он же и управляющий, вменил себе в обязанность сопровождать Флавьена и расхваливать ему великолепие его угодий. Тьерре шагал следом по лесным тропинкам; за ним увязалась старуха Манетта, еще весьма проворная и на ногу, и на язык. Видя, что она так расположена к болтовне, Тьерре не преминул расспросить ее о соседях, особенно о Дютертрах.
— О, это очень богатые буржуа! — сказала старуха. — Говорят, они не знают счета экю[6]. Для людей такого невысокого происхождения они довольно хорошо воспитаны и слывут весьма порядочными. Сама госпожа канонисса не считала для себя неподобающим встречаться с ними. Они много помогают бедным, а у хозяйки дома настолько благородные манеры, что ее никогда не примешь за то, что она есть на самом деле. Говорят, что ее отец был всего лишь музыкантом.
— Однако, милейшая, разве вы тоже канонисса, что так презрительно отзываетесь о музыкантах?
— Я, сударь? — не смущаясь, ответила старуха. — Я-то сама, как видите, женщина простая, но я всегда прислуживала благородным господам и провела в замке двадцать лет, ни больше, ни меньше.
— В каком замке? — обернулся Флавьен.
— В вашем, господин граф, — ответил Жерве, муж старухи. — В вашем замке Мон-Ревеш.
— Ах да! Мон-Ревеш! Прошу прощенья! Я забыл, как называется мое новое поместье. И по пути никак не мог вспомнить. Название мне не очень-то нравится[7]. Совсем как ваши дороги. Так, значит, это называется замком? — добавил Флавьен, указывая на строение, которое он уже мысленно прозвал своей голубятней.
— Это уж как вам будет угодно, господин граф, — с обидой ответила старуха, — но здешние жители привыкли называть его так, и вовсе не в насмешку. Хоть он и маленький, но у него есть и башня, и ров, и мост, да и вид у него не менее величественный, чем у этой махины, Пюи-Вердона.
— А что такое Пюи-Вердон? — спросил Флавьен.
— Замок в одном лье от нас, который купили Дютертры. Он богатый, просторный, но госпоже канониссе было ни к чему жилище таких размеров. «Когда нет детей, места всегда хватает», — говаривала она.
— Расскажите нам о детях этого Дютертра, — сказал Флавьен, глядя на Тьерре. — Их, стало быть, несколько?
— Достаточно, чтобы выводить родителей из себя, и притом одни девочки! Если б у меня были дети, я бы хотела иметь только мальчиков!
— Женщина, у которой уже было много детей… — Флавьен подошел поближе к Тьерре. — Поэтичного тут мало, и я не представляю себе твою фантастическую и таинственную красавицу посреди оравы ребят. Сколько же, вы говорите, детей у Дютертров? — обратился он к старым слугам.
— Господи, да не так уж много! — ответил Жерве. — Моя жена всегда преувеличивает. Всего трое; да они и не маленькие вовсе. Три барышни, старшей уже лет двадцать, а младшей по меньшей мере шестнадцать.
Тьерре побледнел и не мог вымолвить ни слова. Флавьен, напротив, побагровел, пытаясь удержаться от смеха. Но, видя изумление и смятение своего друга, он великодушно повернул обратно к дому, который его слугам так нравилось называть замком, и переменил тему разговора.
Как только они с Тьерре остались одни, Флавьен спросил:
— К чему такое уныние, такое безнадежное отчаяние? Неужели ты действительно обманут тридцатью восемью или сорока годами госпожи Дютертр и теперь словно с луны свалился? Признайся, Жюль: отправляясь сюда, ты просто посмеялся надо мной, а сам намерен сочинять любовные стансы одной из барышень Дютертр, принимая во внимание, что она унаследует от папаши не меньше миллиона франков?
— Нет, друг мой, это невозможно! — вскричал Тьерре. — Олимпия Дютертр может убавить себе пять-шесть лет, как делают все женщины. Ей может быть тридцать… ну — от силы тридцать два! Старшей дочери может быть четырнадцать… Но двадцать! Чтобы я ошибся, дав женщине на пятнадцать или двадцать лет меньше? Невозможно; твоя служанка стара и не соображает, что говорит, она все преувеличивает.
— Это не она сказала, а Жерве.
— Он впал в детство.
— Скажи мне, Тьерре, — серьезно произнес Флавьен, — ты видел свою Олимпию днем или при свечах?
— Только вечером, при свечах, — хмуро признался Тьерре; потом он расхохотался и дал наконец возможность расхохотаться и Флавьену; но он смеялся долго и слишком громко, что звучало довольно принужденно.
Первым перестал смеяться Флавьен; он сделал весьма разумное замечание, в котором Тьерре усмотрел неуклюжую попытку утешить его.
— Ну и что ж, даже если ей сорок! Женщине столько лет, сколько ей можно дать. Тебе тридцать два или тридцать три. Почему ты не можешь влюбиться в женщину, родившуюся на семь-восемь лет раньше тебя? Разве красавицы, которые прославлены в свете или в искусстве, не одерживают побед, будучи уже не столь молодыми? Знаешь, мой милый, это пренебрежение зрелыми красавицами объясняется ложным стыдом. На твоем месте я бы не краснел — когда этих женщин можно любить, их любят страстно. Они полны обаяния, как королевы, как великие актрисы.
— Да, как живописные развалины и старинные картины, — язвительно продолжал Тьерре. — Благодарю покорно! Я уже не ребенок, чтобы привязываться по детской привычке к первой попавшейся женщине, напомнившей мне мать умением заботиться и баловать; я не выскочка, которого ослепляет роскошь; бархат и кружева не заменяют мне объекта вполне естественных желаний. К черту вставные зубы и крашеные волосы! Моя Олимпия — бабушка, вот и все; и я утверждаю, что люблю ее как бабушку — ведь она же не виновата, что я немного близорук.
— И потом у тебя есть утешение: если ты и не нашел свой тип, воплощающий таинственные противоположности, зато встретил в ней проблему, которую философский анализ разрешит лучше, чем любовь. Это красивая женщина, хорошо сохранившаяся, и она защищается, как может, от разрушений, вызываемых временем. Следовательно, она женщина умная. Остается узнать, для чего служит ее наука. Добродетель ли это, стремящаяся понравиться мужу? Или ловушка, заманивающая поклонников? Можешь рассуждать на эту тему сколько твоей душе угодно.
— Меня не интересуют старые проблемы, — отвечал Тьерре, — и чтобы наказать ее за то, что она меня одурачила, я хочу влюбиться в самую красивую или наименее безобразную из ее дочерей — и под самым ее носом! Пойдем, нанесем им первый визит. Я обязан сделать это ради нашего славного Дютертра. Хороший муж! Дорогой муж! Он не обманывал меня, когда говорил: «Я хочу представить вас моей жене!»
— Приведем себя немножко в порядок и поедем. Судя по нимфам и лесным богам, которые тут бродят, мне, откровенно говоря, кажется, что эти леса населены юными чудовищами обоего пола; пожалуй, я постараюсь побыстрее заключить свою сделку и уехать в Турень, посмотреть, по-прежнему ли скачут на кровных лошадях молодые англичанки, «отдавая во власть ветру свои лазоревые вуали и белокурые локоны», как сказал бы ты.
Но достать какое-нибудь средство передвижения, чтобы добраться до Пюи-Вердона, оказалось довольно трудно.
Жерве, который сообщил им о существовании экипажа канониссы, был оскорблен в своих лучших чувствах, когда оба молодых человека встретили насмешливыми возгласами появление захудалой колымаги и дряхлой лошади, услужливо предложенных им славным стариком. Тем не менее, они были вынуждены с этим примириться, потому что шел дождь, и если бы они пошли пешком, то явились бы к дамам Пюи-Вердона промокшими и запачканными грязью. Они решили, что Жерве будет править, а они укроются под крышей экипажа и остановятся за лесочком на небольшом расстоянии от резиденции Дютертров; дальше они пройдут через сад, не выставляя на посмешище молодым обитательницам замка нелепую берлину[8] канониссы. Но по дороге они передумали.
