Улочки петляли и загибались до ощущения, что топчешься на одном месте. Илья уже решил, что его специально морочат, когда очередной переулок вывел к перекрестку.
Та же брусчатка, тот же скудный городской ландшафт. Но здесь наличествовали люди.
Илья остановился. За ним встал страж:
- Осмотрись маленько, только близко не подходи.
- Нельзя?
- В карантине, - слово "байкер" выговорил тщательно как иностранное, непонятное и опасное, - отсидишь, тогда - да. Тогда - пожалуйста И путешествуй, где тебе вздумается. Можешь даже к суседям податься. Тока плохо у них.
Что там за соседи и плохо ли, хорошо ли живут, Илью пока не очень занимало.
Озираясь и одновременно отдыхая, - устал таки за короткий путь, - он спросил:
- Карантин для чего?
- Однова чуть город не вымер. Проявился, стало быть, человек с купырьями. Я как раз его принимал. Пока он от меня бегал, - а и все бегают, - пока ловили, да не враз поймали, он через мост в Игнатовку сиганул и в развалины ушел. А когда нагнали, он возьми и помри у нас на руках. Дохтур старый сказывал, что он и бегал-то в беспамятстве. И пошло. Больше полгорода вымерло. С того и повелось, проявленца в карантин сажать.
- Сам-то ты не заболел?
- Заболел. Отлежался. Нас таких по пальцами перечесть можно. Теперь только мы у колодцев дежурим.
- Жалование получаешь? - Донкович слушал, с более чем оправданным, интересом.
- Ага. И жена отдельная. Оружие, опять же.
Замечание про жену несколько обескуражило, но расспрашивать Илья не стал. Факт лег отдельным камешком в не складывающуюся пока мозаику местных нравов.
Держась ближе к домам, они обогнули невеликое пространство площади. По середине раскорячилось толстостенное каменное сооружение: нечто среднее между запущенным городским фонтаном и поилкой для скота. Неопределенного возраста и социального положения женщина, - и женщина ли? - перевесившись через бортик, стирала белье.
Рядом сидел мужчина в невероятных обносках, по виду - типичный бомж. Он опустил до невозможности грязные ноги в воду и прижмурился, подставив морщинистое лицо, невидимому солнцу. На женщину бич не обращал никакого внимания, впрочем, как и она на него. Напротив, молчаливой парочки, с уханьем и приговорками плескался восточного вида мужчина весь курчавый как женский лобок. К пробиравшимся под стеной Илье и стражнику группа не проявила никакого интереса.
- А почему у сухого колодца, ну там где я… проявился, людей не видно?
- Не селются. Не хочут. Зараза, которая инхфекция, там сильно погуляла. Дома выжигать пришлось. Да и Сытый Туман рядом. Ушли оттуда люди.
За разговором они миновали открытое пространство и опять углубились в лабиринт переулков, где уже явно и по нарастающей присутствовали следы человеческой жизнедеятельности. Через улочку от дома к дому протянулись веревки, а то и перильца, с висевшими на них, неопрятного вида тряпками, циновками, похожими на водоросли лентами. На одной из веревок болталась целая рубаха. Илья присмотрелся - материал незнакомый: на вид рогожа, но белая как снег. Нечто похожее он видел в турпоездке по Египту, в Каирском институте папируса. Но там лист, изготовленный по всем правилам древнего папирусопроизводства, звенел от сухой жесткости и по цвету напоминал свежую солому. Балахон же тряпично шевелился под ветерком. Илья хотел потрогать. Остановил стражник:
- Нельзя.
- Прости, забыл. Не пойму, что это такое.
- Осока местная. В верховьях речки растет. Вернулся оттуда кто-то. Только там такую одежу выделывают. - И себе под нос, в задумчивости, - Надо же, вернулся.
Или посылку передал?
Дальше некоторое время пробирались молчком, пока Илью не начали распирать новые, вполне законные вопросы:
- Сколько ты тут живешь?
- Кто ж знает? В возраст здесь уже вошел.
- А какой год у вас на дворе?
- Не считают тута годов.
Примолкни. Помолчи. Не распускай язык. Дай равнодушию, пропитавшему все кругом, захватить и тебя. Успокойся. Так как, по большому счету, находишься ты, Илюша, на ТОМ СВЕТЕ. И переваривай себе, пожалуйста, полученную полезную информацию особо не вдаваясь. Желательно, конечно, не рехнуться в самом начале, ум сохранить и душевные силы. И то и другое ой как еще пригодится. Взять, хотя бы, состояние некоторой отрешенности в окружающих. Сколько Илья ни крутил головой по сторонам, ответного интереса, да просто любопытства не заметил.
А в лагере щас макароны дают… Телевизор…
По виду местных палестин до техники тут еще не додумались. И страж костноязыкий попался, ничего от него толком не добьешься. Но вопрос Илья таки задал:
- У вас все по-русски говорят? Или есть другие языки? Лингва, мова, лэнгвидж…
- Да понял я. А на каком кому нравится, на том и разговаривает. Есть, которые так и не научатся по-людски. Тараторят по своему.
- А основной язык, государственный?
- У нас в слободе - как мы с тобой говорят. В Игнатовке шпанцев много. Там: донде, сьемпре, амиго, трабахо. В Крюковке же, тьфу - по фене.
- Как? - опешил Илья.
- Язык у них так называется. И понятно вроде, да уж больно срамно.
За разговором, как оказалось - пришли.
- Видишь притвор, где доски черные с клепками? - ткнул стражник в сторону боковой двери. - Не перепутай, в белый не сунься.
Илья взялся за тяжелое медное кольцо. Оно мягко провернулось, и дверь, не скрипнув, подалась. Из темного мрака пахнуло холодком, застоявшейся подвальной сыростью, и опять водорослями.
Проводник слегка подтолкнул в спину. Илья шагнул. Страж протиснулся следом, потянул притвор на себя; тот мягко чмокнув, встал на место.
- Стой тут. Я доложу. Не ходи никуда. Придут за тобой. Только… - Стражник замялся. - Не ерепенься, если что. Тута всяко бывает. Стерпи.
И канул в темноту.
Со света помещение показалось черной ямой. Только чуть погодя проступили контуры: углы, потолок, основание лестницы. Откуда-то сверху проникал, колеблющийся свет.
Илья потрогал дверь. Ручки или кольца с этой стороны не нашлось. Только короткая скоба. Подергал - не поддается. Так и остался стоять, переминаясь с ноги на ногу, в темноте и в сутолоке мыслей.
Оно потом конечно накроет. Железный Илья потом еще согнется, скрутится в спазме отчаяния. Или здешняя жизнь / если оно - жизнь/ покажется нормальной, приемлемой, милой? Ни хрена! Это все равно, что оторвать кусок плоти, положить его на блюдо и смотреть: оживет, не оживет, зашевелится, не зашевелится. Философско-гастрономическа аллюзия показалась сейчас вполне уместной.
Чтобы переключиться Илья зажмурил глаза. Перед внутренним взором поплыли лица коллег. Завтра на работе хватятся… Поганкин, по паспорту Головин, - зло съехидничает по случаю. Не любит Ильи. И не надо. Но отсюда даже его противная во всех отношения физиономия показалась родной. Проплыла и канула. Так вот будешь потом собирать по крупицам разные мелочи. И то, что вызывало раздражение и неприятие, из твоего далека станет роднее родного.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
