— Я не понимаю…
— Перестань, Серафима! Смотри на меня. — Она взяла дочку за подбородок. — Ты знаешь, что я тебя люблю больше всего на свете?
— Да, мама.
— Ты знаешь, что я желаю тебе одного добра?
— Да, мама.
— Ты понимаешь, что я умнее и опытнее тебя? Девочка у Антонии Николаевны была неглупая и не без характера. Просто еще совсем молодая.
— Ну тогда слушайся. Твой Алеша Романов мил, ты в него влюблена… Не мотай головой, я все вижу. Но помни о наших обстоятельствах. — Тут следовало проявить некоторую жесткость, чтоб вернуть Симу с небес на землю. — Тебе нравится жить за Невской заставой, в старом доме с мышами и тараканами? Второй сезон носить то же платье? Ездить на трамвае? Штопать дыры на чулках? Разве не унизительно, что вся приличная мебель у нас с тобой собрана в гостиной, а задние комнаты постороннему человеку не покажешь?
Безжалостное перечисление продолжалось до тех пор, пока туман из Симочкиных глаз окончательно не исчез.
— Ну то-то. — Госпожа Чегодаева погладила дочку по гладкой щеке. — Что твой Романов? Студент. Притом не юрист, не медик, а ма-те-матик. — Она поморщилась. — За душой ни гроша, а когда выучится, будет зарабатывать копейки. Добро б еще из приличной семьи. Сын учителишки. Фи!
— Мама, что ты говоришь! Это низко! — попробовала возмутиться Симочка, но Антония Николаевна срезала ее несокрушимым аргументом.
— Низко жить в убожестве и нищете. Уж мы-то с тобой отлично это знаем. Спасибо твоему папаше, чтоб ему в гробу перевернуться.
— Мама!
— Молчи, дурочка. — Голос матери дрогнул — сердце-то не камень. Госпожа Чегодаева сказала мягче, проникновенно. — Замуж за него выходить глупо. Еще глупее получится, если проявишь слабость. Ты понимаешь, о чем я. Лишь погубишь шансы на хорошую партию в будущем. Завтра мы с тобой поедем к Анфисе Сергеевне в Павловское. Там будет ее племянник Мишель. Обрати на него внимание — это вариант существенный.
Симочка заплакала — так оскорбило ее нежную душу циничное словосочетание.
— Я не хочу «вариант»! Мне нравится Алеша! Мать обняла дочку за плечи, платочком вытерла с ее ясных глаз слезы.
— Твой капитал — красота и невинность. Эти два товара на брачном рынке дороги, только когда продаются вместе. Прости, что говорю грубо, но это правда. Мне очень больно, что ты страдаешь. Но я хочу уберечь тебя от еще худших страданий. Ты мне веришь? Всхлипывая, Сима кивнула.
— Ну тогда не будь жестокой. Не кружи молодому человеку голову. Пожалей его.
Дочь заплакала еще пуще, но это были рыдания уже иного регистра. В них звучало не тупое девчоночье упрямство, а взрослая скорбь по тому, чему сбыться не суждено.
На что Антония Николаевна была крепка сердцем, и то прослезилась.
Обнялись, немножко поревели. Потом госпожа Чегодаева сказала:
— Я знаю, ты у меня умничка.
А тем временем
А тем временем ни о чем не подозревавший Романов во второй раз допел про мирно спящий городок (правда, уже не с тем пылом и темп под конец немножко ускорил). Хлопали ему, как никогда. Он привык срывать аплодисменты на всякого рода любительских концертах, но сегодня действительно был в ударе и сам это чувствовал. Однако после исчезновения Симочки петь расхотелось, и даже овация вызвала одну лишь досаду.
Упорное невозвращение девушки могло означать Только одно. Растаяв от страстного призыва, она ушла в сад и ждет там своего трубадура. Сейчас, наконец, нее решится!
Продолжать выступление Алеша отказался, показав на горло — мол, связкам требуется отдых.
Поклонился, хотел уйти — не тут-то было.
Сначала привязался какой-то господин в пушистой бороде, стал совать карточку. Назвался антрепренером музыкального театра и предложил попробоваться на Эскамильо — для второго состава.
Сказал:
— Все знаю, вы студент университета. Но, батенька вы мой, этакий талантище в землю зарывать! Вам на сцену нужно. Собинов вон тоже юридический факультет окончил. А теперь какие тысячи зашибает!
— Так то Собинов, — пробормотал Алеша, слегка пятясь к двери.
Не успел отбиться от приставучего антрепренера — налетел дядюшка Жорж. Хвать за локоть, и на ухо:
— Лешка, выручай, я опять… Тысячи на полторы подсел.
Георгий Степанович был присяжным поверенным но бракоразводным делам и мог бы жить не хуже, чем Лозинский, хозяин сей замечательной дачи. Если б не пагубное пристрастие к игре. Раз в год, по осени, дядя Жорж отправлялся в Висбаден, якобы на воды, на самом же деле не вылезал из казино и всякий раз возвращался совершенным банкротом. Остальную часть года расплачивался по векселям и копил гонорары на новый вояж. Что, впрочем, не мешало ему и в Питере играть по маленькой — он это называл «шпацирничать», от spazieren.[2]
— В преферанс? На целых полторы тысячи? — изумился Романов. — Вы, дядя, уникум.
— Чего ж ты хочешь? Дважды сгорел на мизере. А сейчас Ланге назначил, при тройной бомбе. Не выломим — игре конец. Я сказал, племянничек за меня посидит, а у меня срочный телефон. Спасай, Лешик. Они тебя не знают.
Как это было некстати!
Но не бросать же человека в беде. В конце концов Алеша у дяди уже третий год нахлебничал, с тех пор, как поступил в университет. Долг платежом красен.
Подошли к зеленому столу, за которым сидели трое партнеров Георгия Степановича.
— Вот он, мой суррогат. Алексей Парисович, тоже Романов, дорогой племянник. Вы его, господа, не обижайте, он еще птенец.
Всех познакомил и с деловитым видом убежал.
Партнеры, люди все солидные, заядлые преферансисты, осмотрели Алешу и остались довольны. Застенчивый румянец, чистый лоб, наивный взгляд.
— Правила-то, Алексей Борисович, знаете? — поинтересовался господин Ланге. Судя по тому, что при виде зеленого юнца он заметно повеселел, мизер был не стопроцентный, с дыркой.
— Более или менее. Я не «Борисович», а «Парисович». Дед преподавал в гимназии греческий и латынь, вот и придумал имечко, — с привычной улыбкой поправил студент, раскрывая дядины карты. — Меня можно без отчества. Просто «Алексей».
Хм, а расклад-то интересный… Господин напротив (чего-то там на «штейн», врач) спасовал.
— Вист, — сказал Алеша. Посмотрел карты партнера. Слегка наморщил лоб. — Э-э, да вы, господин Ланге, любите риск. А если вот так?
Зашел с восьмерки треф.
Ланге мучительно задумался. Сбросил семерку.
— Опрометчиво. — Студент поднял на него лучистые глаза. — Тогда берем вот эту и вот эту, а остальные, извините, ваши.
Сраженный трефовой девяткой, Ланге побледнел. А Романов уже вскочил.
— Господа, прошу извинить. Совсем забыл, у меня срочное дело. Дядя сейчас вернется.
Штейн (Гольдштейн, Зильберштейн — что-то в этом роде) шутливо воскликнул:
— Что у вас за семейство — все торопитесь! Третий партнер, известный остроумец и либерал адвокат Локтев, поднес палец к губам:
— О семействе Романовых или хорошо, или ничего!
Остальные засмеялись. Алеша вежливо улыбнулся. К шуткам по поводу своей фамилии он привык.
Удерживать студента никто не стал. Лучше уж было сражаться с Георгием Степановичем.
Наконец-то Алеша был свободен.
Симу он нашел в саду, как и надеялся. Она стояла, прислонившись спиной к стволу дуба. Глаза мерцали в полумраке, будто две звезды (во всяком случае, именно такое сравнение пришло в голову влюбленному). Подойдя ближе, он понял причину этого чарующего феномена: оказывается, то блестели слезы. До чего же поэтичным должно быть сердце, способное так чувствовать музыку!
Качнувшись навстречу Алеше, девушка посмотрена на освещенные окна и повлекла молодого человека в самый дальний угол сада, весь заросший деревьями и кустами.
Картинка 04
Поцелуй в губы… или больше? Вот единственное, о чем думал сейчас Романов. До сих пор ему удалось поцеловать Симу всего два с половиной раза, и то неубедительно: в щеку, в подбородок и в угол рта, по касательной.
Дойдя до самого забора, она обернулась. Остановила его, уже готового заключить ее в объятья, движением руки.
— Я должна вам кое-что сказать… Это важно.
И умолкла. Как же прелестно дрожали у нее губы! Он опять к ней потянулся, но Сима отодвинулась и даже полуотвернулась.
— Какие недобрые сумерки… — Она зябко поежилась. — Помните?
«С слияньем дня и мглы ночнойБывают странные мгновенья,Когда слетают в мир земнойИз мира тайного виденья…»
Алеша не помнил, но предположил, что это Блок или Брюсов (Сима всегда цитировала Блока или Брюсова).
В третий раз он попробовал ее обнять, и опять она отшатнулась.
— Нет, нет, нет… Послушайте! Как дышит ночь!
Он послушал. Ночь дышала сладострастьем — в буквальном смысле. Что-то в ней вздыхало, охало и даже похрипывало. Или это ему померещилось? Алеша и сам немного задыхался.
