в двенадцать часов, мама меня разбудила и сказала: «Сынок, война началась!» Никогда больше, даже в самые отчаянные мгновения на фронте, мне не было так страшно. А она стояла и в ужасе смотрела, как меня трясет крупной дрожью, белая рубашка ходуном ходила у меня на груди.
Я мог не пойти на фронт. Но не мог и не пойти. Такой вот парадокс. Сначала я тушил с другими студентами бомбы-зажигалки, которые сбрасывали на город. Потом был отправлен рыть окопы под Вязьму. И мы там провели три месяца. В Москву я вернулся совсем другим. И Москва уже была другой – с окнами, заклеенными лентами, со светомаскировкой, с тревогой в лицах…
22 июня – Война.
30 июня – Выезжаю работать по спецзаданию правительства. На Киевском вокзале масса народу – все наш брат, студент. Садимся в тяжелые вагоны и едем.
26 сентября – Приказ правительства – всем студентам возвратиться на старые места учебы. Долго колебался и все-таки решился ехать.
28 сентября – Вечером приехали в Москву. Взял такси, приехал домой. Отец знал, что я должен приехать, но в этот момент не ждал меня. Помню, как голодный волчонок, набросился на хлеб, колбасу и чай и начал «убежденно» рассказывать про «ужасы» пережитой мной войны[1].
1 октября 1941 года, выйдя на сцену – как студент первого курса я был обязан участвовать в массовых сценах, – я не обнаружил зрителя. Шел массовый спектакль, на сцене был почти весь состав театра и училища, а в зрительном зале с трудом насчитал 13 человек. Это обстоятельство изменило мою судьбу на некоторое время – на следующий день я ушел в армию.
1942 год
19 февраля выезжаю с курсов военных переводчиков – из Ставрополя лошадьми до Куйбышева, из Куйбышева до Москвы – поездом (если бы ехали лошадьми, было бы быстрее, наверное).
Приехали в Москву под вечер. Я поехал на Вузовский и точно там застал папу. Пошли домой. Положение с продуктами очень плохое – кушать абсолютно нечего.
Из Москвы выехал, кажется, 19 марта, на шестой день был в Армавире.
27 марта. После сорокавосьмичасовой волокиты вручили предписание переводчиком второго разряда в 828сп 197 сд. Пришел туда, встретился с Рыловым. Два месяца жил замечательно.
27 мая получил предписание в 70 УР (здесь жизнь тоже хорошая).
В мае 1942-го младшим лейтенантом был назначен в 70-й УР, который оборонял Ростов. Я помню Ростов того времени и Аксай, где находился наш штаб. Я помню мрачные дни отступления, длинный путь (пешком, заметьте) через весь Кавказ, затем обратный путь – освобождение Кавказа, и что может быть счастливее для солдатской судьбы, чем брать тот город, который ты вынужден был оставить?
Итак, вскоре меня назначили заместителем начальника отдела разведки 70 УР, который должен был оборонять Ростов. Пока война шла далеко от Ростова, жизнь у меня была, если можно так сказать, относительно вольной. А через месяц после моего прибытия немцы прорвали Воронежский фронт, и вся лавина наших отступающих армий двинулась через нас на Кавказ по единственному мосту, который находился как раз в расположении нашей части.
Поначалу наступающие немецкие части были еще далеко, и мы переправляли только в ночное время суток – опасались авиации. А днем техника сосредоточивалась в перелесках, маскировалась в кустах, в каких-то естественных укрытиях. Ночью же заводились моторы, и вся эта нескончаемая гудящая вереница машин и техники выезжала на мост. Когда же техники скопилось такое количество, что уже невозможно было ждать, начали переправляться и днем.
Меня назначили комендантом этого моста, и я должен был следить за тем, чтобы переправа осуществлялась насколько возможно быстрее. Где-то нужно было остановить этот поток, потом, когда хоть немного места освобождалось, пропустить новую партию переправляющейся техники, людей, раненых. И я все время находился на мосту. И правильно делал. Потому что немцы бомбили переправу беспрерывно. Но у нас была очень сильная зенитная охрана, и самолеты противника низко опускаться боялись. Бомбы рвались повсюду, но в мост не попадали.
Спустя много лет, когда я уже стал довольно известным артистом, на адрес театра пришло письмо от участницы той переправы – Д. И. Гурвич. Вот что она пишет об Аксайской переправе 1942 года:
«Уважаемый товарищ Владимир Этуш!
Только вчера я узнала о том, что мне привелось видеть Вас в роли, в которой не видел Вас никто из Ваших товарищей по искусству. Между тем роль эта была сыграна блистательно. И все те тысячи людей, которые видели Вас в этой роли, несомненно, Вас никогда не забудут. Жаль только, что этих зрителей теперь осталось не так уж много, и мало кто из них связывает роль “коменданта моста” на Аксае с именем великолепного артиста Владимира Этуша.
Именно поэтому я употребила слово “пришлось”, а не “посчастливилось”. Слишком далеко было то время от счастья.
Не знаю, помните ли Вы некоторые детали того дня. Он начался вроде бы спокойно, хотя вдали стояло зарево над Ростовом. Я в то время была санинструктором 974 с. п. Мы спокойно разместили раненых, нормально работали. И вдруг кто-то пустил “утку”, что союзники открыли второй фронт. Мы собрались на площади, радовались, митинговали. И вдруг – немцы. И вслед за этим – эта кошмарная переправа.
Вы знаете, что в самые трагические минуты сознание нередко выделяет какую-то отдельную, может быть, и незначительную деталь. Таких вспышек памяти у меня было несколько. Но самой яркой, запомнившейся до последней черточки, была фигура молодого лейтенанта на мосту. И запомнилась именно благодаря своей значительности.
В хаосе переправы это была организующая сила, это была надежда, это было разумное начало, которому следовало подчиняться.
Был лейтенант очень молод, очень гибок. Казалось, он один не потерял самообладания (очевидно, так оно и было). В нем чувствовалась уверенность в себе и ВЛАСТЬ, которой хотелось подчиняться. В этом подчинении было спасение.
Вы, мне кажется, были на каком-то возвышении – на грузовике или на перилах моста, – во всяком случае, Вы всем были видны. Вы кричали, приказывали – и голос Ваш был слышен. Теперь я понимаю, что он был по-актерски хорошо поставлен. Вы не только грозили револьвером, вы стреляли, особенно после того, как все-таки сорвали голос, охрипли, а внимание надо было привлечь. Помню высоко поднятую над головой руку с пистолетом. Тогда не время было любоваться, но потом в памяти отстоялась красивая, гордая, я бы даже сказала, какая-то плакатная поза и манера поведения.
Теперь
