– Ду-у-ня…
В оконце мелькнуло девичье лицо.
– Выдь, Дунюшка, – сказал Кольцов.
– Ох, Алеша! Да откудова ты? Погоди, миленький… Сейчас… – зашептала тревожно. – Как бы маменьку не разбудить… Да отойди ж ты в сторонку, не дай бог, Михейка-сторож увидит!
Кольцов засмеялся.
– Не то Михейка – да по мне хоть весь белый свет нехай глядит!
Сад был большой. Он тянулся через весь квартал до Мало-Дворянской улицы. Плетень был плох, – старик Кольцов каждое лето собирался поставить дощатый забор, да все руки не доходили.
Кольцов сорвал веточку вишневого цвета, – с дерева брызнула роса.
– Ой! – вскрикнула Дуня, прижимаясь к Алексею.
Они перелезли через плетень и медленно пошли по пустынной Мало-Дворянской. Дома стояли здесь с одной стороны, вдоль другой тянулись плетни и заборы бесконечных садов.
Под затененным лунным светом смуглое лицо девушки казалось бледным и тонким. Кольцов обнял ее и заглянул в глаза. Огромные, черные, – в них словно бы и дна не было.
– Ох, Дунюшка! – восхищенно прошептал Алексей. – Какая ты!
– Небось соскучился?
– Да уж и тосковал же я, Дунюшка!.. Ну, веришь ли, лежу ночью, гляжу в небо на звезды… А их там ровно пшеницы насыпано. И мир – такой необхватный! И уж разум смутится… ан нет! Одна-то звездочка ярче других и ласково так глядит: не робей, мол, парень, я тут! И слышу я песню, ах, всякий раз я эту песню слышу… И уж не звездочка, а ты на меня сверху глядишь.
– А я тебя во сне видела, – вздохнула Дуня. – Да нехорошо-то как! Будто все бегаю, бегаю, тебя ищу. Кругом – ночь, поле, темно, а я все бегаю, кличу: «Алеша! Алеша!» А ты не откликаешься…
Кольцов засмеялся:
– Ну, вот видишь, это мы с тобой друг по дружке тосковали.
– А что ж песня? – спросила Дуня.
– Да вот песня-то… Никак я ее запомнить не могу. Ну вот что хошь – не запомню, да и шабаш!
2
Ночь шла к концу, звезды заметно бледнели. За рекой, на лугах, скрипели коростели. Гулко ударил колокол на высокой монастырской колокольне. Длинной волной поплыли в заречье могучие звуки.
– Господи! – встрепенулась Дуня. – Маменька небось встала, меня хватилась… Грех-то какой!
– Успеется, – сказал Кольцов. – Милая ты моя… Звездочка!
Они стояли на крутой горе. Под ними, сбегая вниз, одни на другие, как грибы, лепились домишки, сараи, голубятни. Возле самой воды смутно белела, чуть поблескивая золотыми куполами, старинная Успенская церковь.
Предрассветный ветерок вздохнул, и над порозовевшей рекой рваными хлопьями задымился туман.
– Домой, домой… – с досадой сказал Кольцов. – Да что в нем, в доме-то? Опять не нынче-завтра ушлют в степь с быками, чтоб они провалились! А тут мы с тобой сейчас сам-друг… Хорошо-то как! Не верно говорю?
– Да, а стыдно-то! – жалобно, робко, одними губами сказала Дуня.
– Воровать да обманывать стыдно, – нахмурился Кольцов. – А любить друг дружку – какой стыд?
– Батенька заругается… – потупилась Дуня.
– Батенька! – отмахнулся Кольцов. – Что – батенька? Мне самому двадцатый год пошел, не маленький… Я знаю, меня женить хотят, только это совсем напрасно: никого мне, кроме тебя, не нужно. Как сказал, что на тебе женюсь, так и будет!
3
Лет десять назад Василий Петрович Кольцов пошел в гору. Торговые, до этих пор не ладившиеся, дела вдруг поправились, и удача стала в кольцовском доме уже не случайной гостьей, а постоянной и прочной жилицей.
Когда все так хорошо устроилось, Василий Петрович продал свой небольшой, доставшийся ему от родителя захолустный домишко и купил исправный с усадьбой на Большой Дворянской, где жили чиновные господа, дворяне и кое-кто из купечества побогаче. К тому времени у него уже было пятеро детей: четыре дочери, из которых младшая, Анисья, только родилась, и сын Алексей, здоровый и смышленый мальчик, второй год ходивший в уездное училище.
Двадцать тысяч, потраченные на покупку дома, скоро оправдались выгодной продажей скота, и Василий Петрович задумал расширить свои дела. Он стал брать у помещиков в аренду землю и сеять хлеб, покупал лес и рубил его на дрова. Все это приносило немалый доход, и вскоре кроме бойни он построил на одной из пустынных улиц Воронежа дровяной двор с домом, где жили его приказчики.
Однажды в трактире он встретился с одним промотавшимся барином, который предложил купить у него стряпуху. Василию Петровичу стряпуха была действительно нужна: чем больше он богател, тем больше в доме обитало народу, и жена его, Прасковья Ивановна, не управлялась сама со всеми домашними делами. Да, кроме того, барин отдавал бабу дешево, и Василий Петрович купил стряпуху Пелагею вместе с ее восьмилетней дочерью Дуняшей.
Девочка росла вместе с кольцовскими дочерьми, как равная, как подруга; носила такие же, как и они, сарафаны, так же, как и они, училась грамоте, закону божьему и вышиванию на пяльцах. Но в то же время, конечно, и прислуживала им, словом, была чем-то средним между барышней и горничной.
Пелагея же показала себя искусной и работящей стряпухой. Она отлично угодила Кольцовым, хорошо прижилась в доме и очень радовалась, глядя на житье своей красивой и грамотной дочери.
4
Дуня была всего тремя годами младше Алексея, и детьми они играли вместе. Смешливая и проворная, она не могла спокойно посидеть и часу, и целый день ее тоненькая фигурка в синем сарафане мелькала то по двору, то в большом заросшем саду. Она любила петь и часто распевала недавно завезенную в Воронеж песню «Среди долины ровныя»…
Алексей разговаривал и смеялся мало, а все убегал куда-нибудь и прятался в бурьяне или, зарывшись в сено на сеновале, лежал там с широко открытыми глазами. Потом вдруг вскакивал и дикими прыжками носился по двору, воображая себя наездником вроде отцовского гуртоправа Зензинова, который объезжал самых буйных лошадей из табуна графини Орловой.
Однажды он упросил Зензинова посадить его на дончака.
– Ну, только не трогай Кобчика, – предупредил Зензинов, – а то взбрыкнет, он страсть какой горячий…
Алексей не послушался и хлестнул Кобчика хворостиной. Жеребец поддал задом. Алексей турманом вылетел из седла и крепко ударился о землю.
В другой раз он стал уговаривать девочек лезть в соседний сад воровать белый налив.
– Так ведь у нас у самих в саду яблок много, зачем воровать? – сказали сестры.
– Эх вы, анчутки! – засмеялся Алексей, полез один, был пойман соседским сторожем и приведен к отцу.
Василий Петрович обругал сторожа и прогнал его, а Алексею надрал уши.
5
Когда Алексей научился читать и писать, отец взял его из училища и стал приучать к прасольскому делу. Он посылал сына с гуртовщиками в степь, и Алексею это было по душе. К пятнадцати годам он стал настоящим, обожженным солнцем и обхлестанным дождями гуртоправом; скакал, как джигит, и месяцами не бывал дома.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
