Сосед справа, лет сорока, был худ, желт и флегматичен.
— Ну, — сказал он, сморщившись, — так что?
За ним стояла бесцветная пухлая женщина с прозрачными глазами.
— А вот сви-ининка, — жалобно тянула она, — а вот…
— А вот спеку-улянтка, — передразнил проходивший подросток.
Флегматик поджимал губы, отчего вместо рта образовывалась изогнутая кверху линия, в конце которой торчала изжеванная беломорина. Фартук у флегматика был грязный и рваный, однако от всей тощей его фигуры веяло таким осознанным достоинством, что торговал он очень бойко, но все с той же гримасой отвращения.
Прозрачноглазая покашливала, шуршала открахмаленным халатом и бестолково перекладывала куски мяса.
— Женщина, свининки, — предлагала она, — женщина! — Прозрачноглазая откровенно клянчила. — Свежая, вкусная!
— Тетя! — жестко сказал Мишель. — Не суетись.
— А я это, — сказала Прозрачноглазая, — купила бы у тебя машину, правда.
— Дуню? — оскорбился Дерибасов.
— Мотоциклу твою. Он, черную, да-а, купила бы, мне мужу как раз.
— Как, но вовсе не раз! — ответил Мишель. — Я его за две тысячи брал.
— Не бреши! — грубо сказала тетя.
— Заткнись! — сказал Дерибасов не менее грубо.
Помолчали.
— А вот сви-ининка, — заныла тетя, — а вот… Мишка, — грустно сказала она, — я даю пятьсот.
Мишель дернул плечом и усами.
— Ну… 600! — сурово бросила соседка. — Ну!
Мишель насторожился.
— 650, Миша, — сказала тетя. — Миша, это все.
— Ах вы искусительница! — хихикнул Мишель и выпятил губы.
— 700! — тяжело дыша сказала Прозрачноглазая.
— Хорошо, — спокойно кивнул Михаил Дерибасов.
И это было действительно хорошо — мотоцикл Дерибасов приобрел в городе пять лет назад именно за семьсот рублей. Въехал он в Назарьино на черном мотоцикле, в кожаных перчатках. Назарьино скривило губы и хихикнуло — в селе не любили мотоциклы. Там любили велосипеды — чтобы солнце на спицах, да крепкие ноги, и новые машины «Жигули» всех цветов, но лучше вишневого.
— Хорошо! — сказал Мишель и глубоко вздохнул.
Поток покупателей поубавился, дело шло к двум часам.
— …она бросается мне на шею и ревет: «Как мне теперь жить?» — бойко рассказывала одна — другой. Обе проходили мимо Мишеля, обе отвечали его требованиям: тонкие щиколотки и запястья, от узкой талии — форма луковицы, глаза шальные от смеха, обе просто заходились в хохоте, особенно одна:
— «Я не хочу жить!» — кричит и головой о стенку, представляешь?
— Ах, какие девушки! — спокойно уронил Мишель в пространство. — Я говорю себе, — продолжал Дерибасов с очаровательной наглостью, — Мишель, если на свете есть такие девушки, то что же ты стоишь здесь, как последний пень и торгуешь свининой?
— Ну? — сказала одна.
— Сколько стоит это мя-а-со? — спросила другая. — Ляля, нам нужно мя-а-со, так?
— Так! — сказал Мишель. — Так, так… А что вы обычно делаете по жарким летним вечерам?
— Жарим мясо, — сказала одна, — вот как раз именно такое, как, например, во-он тот кусочек.
— А кто же его кушает?
— Гости! — расхохоталась другая.
— Это мое любимое амплуа! — подмигнул Мишель. — Вы меня понимаете?..
— Короче, — сказала одна, — давай мясо, и мы тебя ждем.
— Где?! — уточнил Мишель, не выпуская мяса.
— Фестивальный, десять, квартира семьдесят, — сказала одна.
— В шесть часов, — подхватила другая, снова расхохотавшись.
Мишель отдал мясо, некоторое время они со вкусом посмеялись, потом разошлись.
— Пока, Лялек! Целую, Светик, ку-ку! — орал Мишель вслед, запрыгнув на скользкий прилавок и блестя глазами.
— Пойдешь? — спросил Флегматик, флегматично продав последний кусок.
— Ну! — подтвердил довольный Мишель и спрыгнул с прилавка.
— Не ходи, — уверенно сказал Флегматик, — адрес не тот.
— Дядя, — окрысился Мишель, — не хами.
— Пацан, — сказал Флегматик.
— Я людям верю, дядя! — хохотнул Мишель. — Я люблю людей!
— Кобель, — сказал Флегматик, — пацан.
— Не повторяйся! — отрезал Мишель и улыбнулся проходившей девушке.
— Одессит! — презрительно бросил Флегматик. — Гастролер-лапотник. Из-за таких все и бывает! Бесцветная тетя втянула голову.
— Нет! — сказал Мишель, — все бывает не из-за нас, а из-за вас! Ходят — угрюм, угрюм, хрю, хрю…
Глаза Флегматика стали такими, что Дерибасов отвернулся и облизнул сразу пересохшие губы.
Флегматик закинул за спину оранжевую сумку, из которой легкомысленно свисали тесемки фартука.
— Не смотрите вы так, сквозь прищуренный глаз… — спел осмелевший Дерибасов и тихо ругнулся вслед Флегматику. Потом громче. Потом, снова войдя в ритм, то есть почувствовав себя Мишелем, истошно заорал:
— Мада-а-а-а-ам!..
…Пахло кошками, сыростью, гнилой капустой, еще чем-то аналогичным, но не мясом. Дерибасов нажал кнопку звонка и прилизал усики. За дверью тоненько затявкало. В образовавшуюся щель вырвался собачий выродок — мелкий, патлатый, перевозбужденный, и заполнил подъезд визгливым эхом. Появилась Светик.
— Светик! Ку-ку! — искренне обрадовался Мишель — мясом не пахло, но адрес был тот, и это что-нибудь да сулило.
За спиной Светика тут же возникла Ляля, и все трое минут пять похихикали — не так свободно и громко как на рынке, но тоже вполне непринужденно.
— Это скотчтерьер? — завел Мишель светский разговор, вспомнив, как обозвала его Дуня, посмотрев по телевизору собачью выставку.
— Ну, — кивнула Ляля.
Снова посмеялись. Мясом категорически не пахло.
— А ты откуда породы знаешь?
Все извилины дерибасовского мозга распрямились в едином порыве не выглядеть деревней.
— Породы я знаю по роду своей деятельности, — скаламбурил Мишель и прошел на кухню.
— Породы собак, женщин и свиней, — кричал он оттуда, — бывают разные. Кстати, мой бедный Жорка ярый представитель просто свински какой скоропортящейся породы! Его останки надо жарить не отходя от кассы. Лялек, на этой сковородке вы жарите мясо по вечерам? Ага… — Мишель залез в холодильник, вытащил мясо и с силой потянул носом: Нормалялек! — удовлетворенно объявил он. — Как это говорил Юлик Цезарь… вени, види, вици, что означает: пришел, нашел, поджарил… А вы тут что, сами живете? Или еще с кем? Х-ха! То есть, в смысле, где ваши родители?.. И где, наконец, в этом доме нож? Нет, Светик, это не нож. Он же обоюдотупой. Дайте мне что-нибудь, обо что я буду точить ваши ножи. Я хочу, чтобы, когда я уеду, здесь остались следы присутствия мужчины.
Мишель был счастлив и безудержно эйфоричен. Вместе со скотчтерьером они метались по кухне, заглядывали в глаза хозяйкам, оба полные надежд и куража. Городская жизнь приняла Мишеля как родного. Четыре тонких щиколотки слегка пританцовывали в такт доплывавшей из комнаты многообещающей музыке. Порыв вдохновения швырял Мишеля, как щепку, от плиты к кухонному столу.
В самозабвении Мишель полоснул ножом по указательному пальцу и оказался в центре внимания. На палец перемотали полбинта, завязали кокетливый бантик. Мишель был отстранен от плиты и отправлен на прогуливание скотчтерьера.
— С поводка не спускай! — кричала Светик вслед, в лестничный пролет. — Не спускай ни в коем случае! А то сбежит, или украдут! А он семьсот рублей стоит! Он один такой в городе!..
— Ишь ты, один такой в городе, — сказал Дерибасов собачьему выродку, — а я один такой в Назарьино. А может, и в целом мире.
В скотчтерьерову уникальность городского масштаба Дерибасов, конечно же, не поверил и не верил ровно двадцать минут. Он уже возвращался в обретенную ячейку городского соблазна, когда из подворотни вынырнула красивая модная одежда, с невзрачной женщиной внутри.
— О боже! — изумленно взвыла она. — Это же скотч-терьер! Второй в городе! Прелесть! Ах ты, мой мальчик! Откуда вы привезли это чудо? И как же нас зовут, таких хороших?
— Мадам, — с достоинством ответил Дерибасов и впервые внимательно осмотрел собачьего выродка. — Моя фамилия — Дерибасов. Сегодня утром мы приехали из Одессы. Я там родился и провел большую часть жизни. А что касается… Цезаря, так он африканец. Я его выиграл у шкипера либерийского сухогруза. Знаете, Либерия, мадам, — это такая маленькая страна, в самом сердце Африки, но у нее до неприличия большой флот. На Одесском рейде постоянно стоит что-нибудь под либерийским флагом.
— Продайте мне вашу собаку! — потребовала женщина.
— Мадам, — укоризненно сказал Дерибасов, — простите, но это собака, а не свинья, которую растят на продажу. Компрене ву? В смысле, Дерибасов не продает своих друзей.
Взгляд женщины прыгал со скотчтерьера на Дерибасова.
— Я бы дала пятьсот рублей, — сказала она.
