— И что? — с искренним любопытством встрял я.
— Андрюшенька, ты очень хороший человек. Мне очень жаль, что так получилось… Я, наверное, виновата, — полувопросительно округлила она свой монолог, и я с удовлетворением увидел, как в её глазах встрепенулось отражение бьющегося в конвульсиях огрызка свечи.
— Вот так, значит… Всё?
Она опустила голову, спрятала лицо в тени. Хотела избежать возможной истерики покинутого любовника.
— Да ради Бога! — я погладил её по руке. — Безмерно рад! Дай-ка в щёчку поцелую! Это ведь не очень интимно? А я всё думал, когда же ты меня, наконец, бросишь? Видишь ли, сам боялся… Не люблю плачущих женщин…
Как добрался домой — не помню. Кажется, напился. А утром пошёл к ней. Опять с цветами. Делал вид, что ничего не произошло. Она не прогнала меня, была очень любезна… На следующий день её родители сказали мне, что Вика переехала, а адрес им не оставила.
Две недели я пытался осмыслить происходящее. Но в голове ничего не укладывалось. Утром писал громадные плакаты: «Я её забыл!», «И слава Богу!», «Таких тысячи, а я один!», развешивал по всей квартире. Приступ фальшивого веселья сменялся звериной тоской. Хотелось выть, биться головой о стенку. Пробовал молиться. Просил покоя, смерти, избавления. Отрекался от всех будущих проклятий, которые боялся обрушить на Викину голову. Молил Бога о её счастьи. Рвал фотографии, снова склеивал, засовывал в альбомы… Рубашки ещё источали слабый аромат её духов. Расчёска ещё хранила её белые волоски. Под кроватью нашёл кучу фантиков. У Вики несносная привычка — когда читает, обязательно жуёт конфеты и бросает бумажки куда ни поподя… Почти каждый день всплывали какие-нибудь мелочи. Я ничего не убирал, не мог выкинуть даже мусор, запрещал Лизе мыть Викину чашку с отпечатком помады… Вечером напивался до отупения и прятался в ванной. Там и родилось это непроходящее чувство — ощущение бесконечного дождя. Слёзы перемешивались с водой, стекали по лицу, груди, исчезали в водостоке. Лучше не становилось. Ни капельки. Моя жизнь стала походить на бред сумасшедшего. Я действительно бредил, потому что ничего не соображал. Чувствовал только боль, тоску. Иногда злобу. Всё рушилось. Ничего больше не осталось. Очнулся только на миг — умерла моя старая собака. Чебурашка. Это было совершенно невыносимо. Всегда думал, что настоящая любовь — то, что мы испытываем к своим животным. Ведь человек, как бы ты его ни любил, всё равно умудряется занозить тебе сердце. А собака? Разве можно на неё обижаться, упрекать в эгоизме, непонимании? Эта смерть совершенно подкосила меня. Кажется, три дня я вообще не вставал. Бесконечные кошмары. Рахитичные обрывки сна… Война. Чеченские пыльные дороги. Чужой непонятный язык… Был там всего несколько дней. Мы снимали несколько десятков натуры и застряли на границе. Собственно, воцарилось перемирие, и снаряды вероятнее всего разрывались лишь в моём зараженном телевидением мозгу. Но боли хватало и без пулемётного огня. Помню одного парнишку. Двое солдат сопровождали машину раненых в госпиталь. Наш водитель переливал им в бак бензин. Паренёк бредил, лишь на доли секунды приходил в себя, цеплялся глазами за стоявших рядом, шелестел воспалёнными губами:
— Я не могу умереть, понимаешь? Я не разу не целовался с девчонкой… — проваливался, исчезал за вспышками галлюцинаций. Снова впивался рассыпающимся взглядом в проходящего мимо:
— У меня же амулет! Я не умру, правда? Смотри…
Почему-то я был уверен — не довезут, не выживет. Было нестерпимо больно. Пытался распалить в себе хотя бы искру патриотизма. Но безуспешно… Я не чувствовал ненависти ни к тем, ни к другим. Несмотря на безруких, безногих мальчишек. Несмотря на отрезанные пальцы и вывернутые внутренности. Несмотря на затхлую смерть, на неживую жизнь. Отчаянно боялся умереть и совсем не хотел стрелять…
Из кошмаров меня выудила Лиза. Вылила на голову кастрюлю холодной воды. Я вскочил. С сожалением оглянулся на подушку, и мне сделалось дурно — на наволочке остался клок волос. Провёл рукой по голове. Так и есть — они буквально сыпались с меня. Я испугался. В ход пошли валерьянка, алоэ, настойка пиона, ещё всякие гадости. Оказалось, я сбросил семь килограмм, и теперь стал походить на лысеющего пятнадцатилетнего мальчика. Решился следовать всем указаниям Лизы. Тогда и начались хождения в «Ювенту», раздельное питание, зарядка по утрам, сеансы психоанализа…
— Мне опять приснился этот сон, — заунывно тянул я, пытаясь угодить ей.
— Какой именно? — внимательный взгляд, вспотевший от усердия кончик носа.
— Словно я — это маленький желтоватый обмылок, который лежит в воде в жестяной мыльнице в туалете едущего поезда, — я зажмурился. Боялся, что она в два счёта докажет мне, будто я неизлечимый извращенец.
— Это естественно, — Лиза даже как будто сожалела, что не обнаружила патологии. — Ты устал. Ты не хочешь бороться. Тебе надо собраться с силами. А между тем реальность полна опасностей. Обмылок — это твое отравленное болью сознание. Вода в мыльнице — мечта о защите от соприкосновения со всем болезненным, в данном случае — с мыльницей. Заметь, это палка о двух концах. Вода не только смягчает удары, она и тебя растворяет. Туалет — твоя проекция настоящего. Именно такой тебе представляется жизнь на данный момент. А поезд… Поезд — это время, которое всё сотрёт, всё перемелет…
…Время шло, перемалывало. Начиналось лето. Очень часто гремела гроза. Я закидывал ноги на стену и думал о всякой ерунде. Например о том, зачем я так много знаю о своём рождении? Когда я родился, а родился я преждевременно — я всегда тороплю события — врачи сказали моей матери, что самое лучшее для неё — оставить меня им. Видимо, на опыты. Дескать, я вышел умственно неполноценным и плохо кончу. При самом радужном раскладе доживу лет до двенадцати, а там меня неминуемо задушит эпилепсия. Мама поверила, но не сдалась. Во всём обвинив себя, она решила посветить свой век заботе о родной крошке Цахес. Из этого вышел настоящий скандал. Все родственники перегрызлись на этой почве. Дед чуть не развёлся с бабулькой из-за того, что она слишком уж много времени уделяла «неведомой зверюшке»: я родился жёлтым, с обильным волосяным покровом.
— Не привыкайте! Всё равно скоро умрёт. Видите, даже на погремушку не реагирует, — уверяли белые халаты. Интересно, а почему я должен реагировать на погремушку? И как? Глупость какая-то! Отец занял нейтральную позицию. Молчал и смотрел влюблёнными глазами на мать. Он не бросал меня, но и не привыкал. Всего этого я, конечно, не помню. Но безмерно любящие меня родные не преминули просветить. Зачем? Я полагаю, прекрасно бы прожил без излишней информации. Особенно умиляла меня мамина мать. Старушка прямо-таки вдохновлялась этой темой:
— Ты не представляешь, Андрюшенька, до чего своенравна твоя мамаша! Забеременела, а мне ничего не сказала. Я узнала уже на четвёртом месяце. Какой уж тут аборт? Пришлось выходить замуж за папашку твоего. А ведь всё могло быть иначе…
Действительно, могло. Что было бы, если бы маму отвезли в какую-нибудь «Ювенту», усыпили бы наркотиком? Или тогда ещё не практиковали наркоз при подобных операциях? Она бы тоже надела сорочку, положила бы трусы и прокладку под подушку. Села бы в это жуткое кресло… Её пристёгивают ремнями. Она плачет. Кто-то робко спрашивает:
— Может, не надо?
— Прекрати! — решительный ответ. — Иначе — нельзя!
Скрежет металла. Резиновые перчатки. Игла. Кровь. Дикий крик. Я, вернее эмбрион, подаюсь назад, но оболочка уже разорвана, и теперь я уже трусь о жестяную мыльницу. По частям отрывают миниатюрные конечности. Выскрёбывают сгустки крови. Кровь. Кровь. Кровь… Мама бы долго плакала. Наверное, тоже читала бы стихи: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! У него пожар сердца!» Меня бы сожгли. Возможно, отправили бы на лекарства или бросили бы на помойку. Там всегда подъедаются голодные собаки. Одно несомненно — прощаться с безвременно усопшим никто бы не стал. А мама… Мама жила бы дальше, перемалывала бы время. Вероятно, всё осталось бы так, как и сейчас, когда я уже двадцать пятый год существую рядом с ней. Только она смотрела бы иначе. Как те, что приходят в «Ювенту». Это удивительный взгляд. Блуждающий, напуганный взгляд загнанного зверя. В дрожь бросает от этих маленьких беременных детей…. Если бы я не родился, то не маялся бы сейчас дурью — единственный разумный вывод, к которому я пришёл.
Летом я встретил её — другую. У неё было чудное сербское имя — Милана. Мы познакомились в милиции. Меня пригласили сниматься в новом телесериале про доблестных оперативников, и я немало времени проводил в 71 отделении. Во время перерыва увидел в коридоре её. У Миланы демонически прекрасное лицо. Огромные угольные глаза. Тонкий нос. Высокий лоб. Пухлые, нервные губы. Младенческий румянец. Дерзкий живописный изгиб бровей. И всё это завершалось шапкой непослушных крупных кудрей какого-то невероятного цвета — цвета пепла, пыли. Безусловно, её нельзя было не заметить. Личико выражало недовольство, будто она ожидала подвоха, готовилась отразить нападение. Перевёл взгляд ниже. Худенькое, по-детски неуклюжее тельце. Недлинные ноги, осиная талия, угловатые плечи, неженская грудь — никак не стыковывались с её бесподобно красивым лицом. Не верилось, что это несовершенно тело принадлежит Милане. Именно контраст изобличал недостатки, которые, вероятно, и не заметил бы привыкший к норме глаз. Скользнул взглядом вверх. Хотелось вновь окунуться в яркую жгучесть её лица.
