— Вы должны благодарить Оливье, сударыня, также за страстное преклонение перед вами. Подобное чувство — величайшая из заслуг: ведь он боготворил вас, даже не повидав.
Оливье покраснел до корней волос, но леди Метелла одарила его улыбкой, исполненной нежности и доброты, и, подав ему руку, произнесла:
— Будемте же друзьями, ибо мой долг — вознаградить вас за неудачную шутку графа.
— В заговоре ли вы с графом Буондельмонте или нет, — отвечал Оливье, — но он высказал вслух то, в чем я никогда не осмелился бы вам признаться. Моя услуга ничтожна в сравнении с тем, что сделал для меня граф. — И Оливье, уже не робея, поцеловал руку Метеллы.
«Наглец!» — подумал Буондельмонте.
В продолжение завтрака граф всячески угождал своей любовнице, осыпая ее бесчисленными знаками внимания. Напротив, в его обходительности с Оливье сквозила плохо скрытая досада. Впрочем, женевец вскоре перестал это замечать. Леди Маубрей, вначале томная, бледная, даже слегка печальная, постепенно оживилась, порозовела и предстала во всем своем блеске. Молва об ее уме и обворожительности не лгала. Стоило ей заговорить, и Оливье нашел, что она помолодела на десять лет. Тем не менее природное здравомыслие удержало женевца от одной немаловажной ошибки. Он видел, что для Метеллы, при всей искренности ее расположения к нему, единственным источником радостного оживления, удовольствия и возвращения молодости были предупредительность и внимание графа. «Она все еще любит его, — подвел итог Оливье, — а он ее будет любить, покуда в нее будут влюбляться другие».
С этой минуты он совершенно успокоился: он понял, что тут происходит, а то, что может произойти в его собственном сердце, не слишком его тревожило — задумываться было еще рано.
Видя, что соперник очарован Метеллой, граф уже мнил себя победителем, а чтобы Оливье вполне уверился в своем поражении, Буондельмонте стал еще более ласков с леди Маубрей.
В три часа пополудни Оливье откланялся; граф предложил проводить его до гостиницы и, прощаясь с Метеллой, дважды так нежно поцеловал ей руку, что леди Маубрей вся зарделась от удовольствия и признательности. Казалось бы, выражение счастливой любви есть удел одной лишь юности, но когда оно вдруг озаряет чело, тронутое годами, то уподобляется вспышке какого-то магического света. Метелла была в этот миг так прекрасна, что Буондельмонте, спускаясь по лестнице, взял Оливье под руку, и невольная гордость прорвалась в его словах:
— Ну, милый друг, вы по-прежнему влюблены в мою любезную?
— По-прежнему, — ответил с вызовом Оливье, хоть и знал, что говорит неправду.
— Ого, вы от своего не отступаетесь!
— Тому виною не я, а вы сами. Зачем вам было выведывать мою тайну и зачем вы меня выдали? Теперь мы играем в открытую.
— И вы убеждены, что вам в этой игре повезет!
— Ничуть не бывало. Любовь — игра случая.
— О, да вы изрядный шутник!
— А вы, граф?
Следующие дни Оливье посвятил знакомству с Флоренцией. О леди Маубрей он почти не вспоминал; он бы, верно, и вовсе забыл ее, но, увидав ее однажды вечером в театре, счел долгом явиться к ней в ложу, дабы засвидетельствовать свое почтение. При блеске люстр и в вечернем туалете она была великолепна; он влюбился и принял решение впредь избегать ее.
Словно силою чуда леди Маубрей оставалась прекрасной и за гранью лет, когда начинает клониться к упадку могущество женской красоты; однако на протяжении последнего года беспощадное время, казалось, хотело наверстать упущенное и дать почувствовать красавице всевластие своей уснувшей было десницы. Как часто теперь по утрам, взглянув на себя, неубранную, в зеркало, Метелла вскрикивала от отчаяния при виде новой морщинки, прочерченной за ночь по гладкому атласу ее лица или шеи.
Ома еще гордо отвергала искушение румяниться, хотя знакомые дамы ее возраста не гнушались прибегать к этому средству. До сей поры она в полуденный час могла смело встречать обращенные на нее взоры мужчин, но теперь по краям ее щек легли неприметные тени, а вокруг огромных черных глаз появилась легкая синева. Она уже повсюду видела злорадствующих соперниц, и чем менее опасной ее находили, тем доброжелательней делались к ней представительницы ее пола.
В свете говорили, будто она так страдает из-за своего увядания, что даже занемогла. Дамы передавали за достоверное, что она красит волосы, а несколько зубов у нее вставные. Граф Буондельмонте отлично знал, что все это сущая клевета, но подобные измышления задевали его за живое, пожалуй, сильнее, чем задела бы правда, сохраненная в тайне. Целых десять лет он был слишком счастлив и слишком много ему завидовали, чтобы чувство удовлетворенного тщеславия, изо всех самое долговечное, не возобладало над любовью. Была ли его непомерная гордыня порождена привязанностью и верностью несравненной, блистательной красавицы, или только питалась ими?
Не могу сказать. Все, кого я знаю, были в свои двадцать лет молоды, и мои психологические наблюдения заставляют меня думать, что всякий человек способен хотя бы однажды в жизни иметь двадцать лет отроду. Но графу было, увы, тридцать пять, когда леди Маубрей исполнилось уже… (я слишком благовоспитан, чтобы начертать цифру, могущую означить точно — никому не в обиду будь сказано, и я ни на кого не намекаю — дамский возраст, который я бы назвал не поддающимся определению), и, таким образом, Буондельмонте, некогда прославившийся победою над сердцем леди Маубрей, ныне занимал в свете положение человека не то уважаемого, не то смешного. Самолюбие его страдало. Десять лет способны умерить и внести рассудительность, в самую пылкую страсть. Дружба же, которая остается после любви, более холодна и расчетлива в своих приговорах. Дружба (да простят мне два-три исключения, встреченные в свете) не имеет в себе от природы ничего героического. И теперь дружеское чувство Буондельмонте к Метелле своим трезво дальновидным оком провидело, с одной стороны, будущность, сулящую только оковы и все большую скуку, а с другой — надежду на заманчивые и еще такие соблазнительные победы. Некая немецкая княгиня, известная роскошью своих экипажей и большая охотница читать романы, бросала на графа в театре взоры, исполненные столь красноречивых чувств, что, следуя полету сих магнетических стрел, все глаза обращались к ложе Буондельмонте. Некая примадонна, из-за которой сонмы полковников дрались на дуэлях, нередко приглашала графа отужинать у нее и подтрунивала над его замкнутым, буржуазно-добродетельным образом жизни. Молодые люди, восторгавшиеся, впрочем, его жилетами и геммами на его перстнях, не в шутку пеняли ему за утрату свободы. Наконец, он не видал теперь, чтобы кто-то вскакивал с места или подымался на цыпочки, когда леди Маубрей с ним под руку появлялась на людях.
Она была еще прекрасна, но все знали это; ею так долго любовались, так долго восхищались! Ее так давно прозвали королевой Флоренции, что самая обыкновенная воспитанница, едва выпущенная из стен монастырского пансиона, возбуждала более интереса. Дамы уже осмеливались первыми шить себе новомодные туалеты — прежде исключительная привилегия леди Маубрей; никто больше о ней не злословил, и граф находил какое-то дьявольское удовольствие, слыша со всех сторон похвалы своей примерной верности и замечательным качествам души, позволявшим ему столько лет обольщаться прелестями своей любовницы.
Страдания Метеллы при виде того, что единственный дорогой для нее человек ею пренебрегает, были выше всяких сил; здоровье ее расстроилось, а работа времени убыстрила свои безжалостные разрушения. И чем заметнее угасало чувство Буондельмонте, тем резче проводило время свои борозды по ее лицу; когда юный Оливье вновь увидел любовников вместе, будущее счастье леди Маубрей исчислялось уже не годами, а часами.
— Дорогая Метелла, — говорил ей граф на другой день после встречи с Оливье в театре, — знаете, ведь этот молодой швейцарец влюблен в вас до безумия.
— Неужели вам вправду хочется, чтобы я в это поверила, — отвечала леди Маубрей как можно беспечнее. — За последние две недели вы повторяете мне это в десятый раз!
— Положим, вы бы и поверили, что мне до того?
Метелле хотелось заметить ему, что он не всегда был столь безразличен; но она боялась заговорить языком покинутых женщин и смолчала.
Граф принялся прохаживаться по комнате; лицо его Гнило угрюмо.
— Вы не в духе, мой друг? — мягко спросила его леди Маубрей.
— Я? Вовсе нет! Я не совсем здоров.
Леди Маубрей снова умолкла, а граф продолжал ходить по комнате туда и сюда. Взглянув на Метеллу, он увидел, что она плачет.
— Полноте! Что с вами? — обратился он к ней, притворяясь крайне удивленным. — Проливать слезы из-за того, что у меня слегка заболело горло!
— Будь я уверена, что у вас болит горло, я бы не плакала.
