Я зашел в оранжерею, чтобы поговорить с нашим любителем грибов.
Док Кейн — пожалуй, мой единственный друг на борту, не считая Бетти.
— Я пришел просить тебя об одолжении.
— А именно?
— Мне нужна роза.
— Что?
— Хорошая алая американская роза… шипы, аромат…
— Не думаю, чтобы она принялась на этой почве.
— Ты не понял. Мне нужно не растение, а цветок.
— Можно попробовать на гидропонике… — Он в раздумье почесал свой безволосый кумпол. — Это займет месяца три, не меньше, даже с биоускорителями роста.
— Сделаешь?
— Конечно, если ты не прочь подождать.
— Могу. Как раз успеем к отлету.
Я осмотрел чан с водорослями, лотки с рассадой.
— Сегодня я переселюсь в Тиреллиан, но буду время от времени заходить. Я приду, когда роза расцветет.
— Переселяешься? Мур сказал, что марсиане очень замкнуты.
— Пожалуй, мне удалось подобрать к ним ключик.
— Похоже на то. Впрочем, я никак не могу понять, как тебе удалось изучить их язык. Конечно, мне приходилось учить французский и немецкий для докторской. Но на прошлой неделе Бетти демонстрировала марсианский за обедом. Какие-то дикие звуки. Она сказала, что говорить на нем — все равно, что разгадывать кроссворд в «Таймс» и одновременно подражать крикам павлина. Говорят, павлины омерзительно кричат.
Я рассмеялся и взял у него сигарету.
— Сложный язык, — согласился я. — Но это все равно, что… вдруг ты нашел совершенно новый класс грибов. Они тебе будут сниться по ночам.
Глаза у него заблестели.
— Вот это да! Хотел бы я сделать такую находку!
— Может, и сделаешь со временем.
Он хмыкнул, провожая меня к двери.
— Вечером посажу твою розу. Осторожней там, не переусердствуй!
— Прорвемся, док!
Как я и говорил, он помешан на грибах, но парень хоть куда!
Моя квартира в крепости Тиреллиана непосредственно примыкала к храму. Она была значительно лучше тесной каюты, и я был доволен, что марсиане дошли до изобретения матрацев. Кровать оказалась пригодной для меня по росту, и это меня удивило.
Я распаковался и извел несколько пленок на храм, прежде чем принялся за книги.
Я щелкал, пока мне не стало тошно от перелистывания страниц, от непонимания того, что на них написано. Тогда я стал переводить исторический трактат.
«И вот в тридцать седьмой год процессии Силлена зарядили дожди, которые послужили поводом к веселью, потому что это редкое и своенравное событие обычно истолковывается как благословение.
Но это оказалось не жизнетворное семя Маллана, падающее с неба. Это была кровь Вселенной, струей бьющая из артерии.
И наступили для нас последние дни. Начался прощальный танец.
Дожди принесли с собой чуму, которая не убивает, и под их шум начался последний уход Локара…»
Я спрашивал себя, что имеет в виду Тамур?
Ведь он — историк и должен придерживаться фактов. Это ведь не Апокалипсис.
А может, это одно и то же?
Почему бы и нет? Горстка обитателей Тиреллиана — остатки некогда высокоразвитой культуры.
Чума. Чума, которая не убивает. Как это может быть? И почему чума, если она не смертельна?
Я продолжал читать, но природа болезни не уточнялась.
Я проскакивал абзацы, но ничего не находил.
М'Квайе, почему, когда мне больше всего нужна помощь, тебя, как на грех, нету рядом?
Должно быть, я проспал несколько часов, когда в мою комнату с крошечной лампой в руке вошла Бракса.
— Я пришла слушать поэму.
— Какую поэму?
— Твою.
— Ох!
Я зевнул и вообще проделал все то, что обычно делают земляне, когда их будят среди ночи и просят почитать стихи.
— Очень любезно с твоей стороны, но, может быть, время не совсем подходящее?
— Я не против!
Когда-нибудь я напишу статью для журнала «Семантика», обозвав ее «Интонация как недостаточное средство передачи иронии».
Тем не менее, окончательно проснувшись, я потянулся за халатом.
— Что это за животное? — спросила она.
Она указала на шелкового дракона, вышитого на отвороте.
— Мифическое, — ответил я. — Послушай-ка, уже поздно. Я устал. Завтра у меня много дел. И к тому же, что подумает М'Квайе, если узнает, что ты была здесь?
— Подумает о чем?
— В моем мире существуют определенные обычаи, касающиеся пребывания в спальне людей противоположного пола, не связанных браком. Гм, ну… ты понимаешь, что я хочу сказать?
— Нет.
Глаза у нее были цвета яшмы.
— Ну, это… это секс, вот что.
В этих яшмовых глазах вспыхнул свет.
— О, ты имеешь в виду приобретение детей?
— Да. Совершенно верно.
Она рассмеялась. Впервые услышал я смех в Тиреллиане. Как будто виолончелист провел смычком по струнам. Слушать было не очень приятно, особенно потому, что она смеялась слишком долго.
— Теперь я вспомнила. У нас тоже были такие правила. Полпроцессии назад, когда я была ребенком, у нас были такие правила, но… — Похоже было, что она готова снова рассмеяться. — В них больше нет необходимости.
Мозг мой помчался, как магнитофонная лента при перемотке.
Полпроцессии! Нет! Да! Полпроцессии — это же приблизительно двести сорок три земных года!
Достаточно времени, чтобы изучить все две тысячи двести двадцать четыре танца Локара.
Достаточно времени, чтобы состариться, если ты человек.
Человек с Земли.
Я снова взглянул на нее, бледную, как белая шахматная королева из слоновой кости.
Она человек, готов заложить душу, что она живой, нормальный здоровый человек, и она женщина… Мое тело…
Но ей двести пятьдесят лет. Значит, М'Квайе — бабушка Мафусаила. А они еще хвалили меня как лингвиста и поэта. Эти высшие существа!
Но что она имела в виду, говоря, что сейчас в этих правилах «нет необходимости»?
Откуда этот истерический смех? К чему все эти странные взгляды М'Квайе?
Неожиданно я понял, что близок к чему-то важному.
— Скажи мне, — произнес я якобы безразличным тоном, — имеет это отношение к чуме, о которой писал Тамур?
— Да, — ответила она, — дети, рожденные после дождей, не могут иметь детей, и…
— И что?
Я наклонился вперед, моя память-магнитофон была установлена на «запись».
— У мужчин нет желания иметь их.
Я так и откинулся к спинке кровати. Расовая стерильность, мужская импотенция, последовавшие за необычной погодой.
Неужели бродячее радиоактивное облако, бог знает откуда, однажды проникло сквозь их разряженную атмосферу? Проникло в день, задолго до того, как Скиапарелли увидел каналы — мифические, как мой дракон, — задолго до того, как эти каналы вызвали верные догадки на совершенно неверном основании. Жила ли ты тогда, Бракса, танцевала или мучилась, проклятая в материнском чреве, обреченная на бесплодие? И другой слепой Мильтон писал о другом рае, тоже потерянном…
Я нащупал сигарету. Хорошо, что я догадался захватить пепельницу. На Марсе никогда не было ни табака, ни выпивки. Аскеты, встреченные мною в Индии, настоящие гедонисты по сравнению с марсианами.
— Что это за огненная трубка?
— Сигарета. Хочешь?
— Да.
Она села рядом, и я прикурил для нее сигарету.
— Раздражает нос.
— Да. Втяни немного в легкие, подержи там и выдохни.
Прошло несколько мгновений.
— Ох! — выдохнула она.
Пауза. Потом:
— Она священная?
— Нет, это никотин, эрзац нирваны.
Снова пауза.
— Пожалуйста, не проси меня переводить слово «эрзац».
— Не буду. У меня бывает такое чувство во время танца.
— Это головокружение сейчас пройдет.
— Теперь расскажи мне свою поэму.
Мне пришла в голову идея.
— Погоди, у меня есть кое-что получше.
Я встал, порылся в записях, потом вернулся и сел рядом с ней.
— Здесь три первые главы из книги Экклезиаста. Она очень похожа на ваши священные книги.
Я начал читать.
Когда я прочитал одиннадцать строф, она воскликнула:
— Не надо! Лучше почитай свои!
Я остановился и швырнул блокнот на стол.
Она дрожала, но не так, как тогда, в танце. Она дрожала невыплаканными слезами, держа сигарету неуклюже, как карандаш.
Я обнял ее за плечи.
— Он такой печальный, — сказала она.
Тут я перевязал свой мозг, как яркую ленту, сложил ее и завязал рождественским узлом, который мне так нравился.
С немецкого на марсианский, экспромтом, переводил я поэму об испанской танцовщице.
Мне казалось, что ей будет приятно. Я оказался прав.
— Ох! — сказала она снова. — Так это ты написал?
— Нет, поэт лучший, чем я.
— Не верю. Ты написал это.
— Это написал человек по имени Рильке.
— Но ты перевел на мой язык. Зажги другую спичку, чтобы я видела, как она танцует.
Я зажег.
