- Что же ты, паренек, спишь? Солнце-то еще не зашло.
Мальчик поднял голову; измученное лицо его было залито слезами.
- Прости, сынок, я не хотел тебя обидеть. Скажи, что случилось?
Едва заметным кивком мальчик указал на дверь и отодвинулся, пропуская Хокинса в дом, потом снова закрыл лицо руками и стал раскачиваться из стороны в сторону, точно горе его было так велико, что ни вздох, ни стон не могли его облегчить. Хокинс перешагнул порог и оказался в бедной, убогой комнате; семь-восемь пожилых мужчин и женщин столпились посреди комнаты вокруг какого-то предмета, стараясь не шуметь и разговаривая только шепотом. Хокинс обнажил голову и приблизился. На двух табуретах стоял гроб. Соседи только что кончили убирать покойницу - женщину с изможденным кротким лицом, глядя на которое можно было подумать, что она не умерла, а только заснула. Какая-то старушка, кивнув в сторону двери, шепотом заговорила с Хокинсом:
- Покойница-то матерью ему была. Померла ночью от лихорадки. Спасти никак нельзя было, куда там. Да и ей-то лучше так, лучше. Муж и двое других детишек померли весной, и она с той поры все в себя не могла прийти. Бродила как потерянная и ни на кого не глядела, только на своего сыночка Клая, - вон он там сидит. Она прямо молилась на Клая, да и он на нее. Только у них и было в жизни, что сидеть рядышком да глядеть друг на друга. Три недели она болела; и вот, верите ли, этот ребенок и работал, и приносил лекарство, и не забывал давать его вовремя, и по ночам не спал и ухаживал за нею, и старался подбодрить ее, - ну прямо как взрослый. А ночью, когда она начала отходить и отвернулась к стене и уж не узнавала его больше, он забрался к ней на кровать, прижался щекой к ее щеке и звал ее так жалостно, а она не отвечала, так у меня сердце чуть не разорвалось. А потом она приподнялась, дико посмотрела вокруг и вдруг увидала его - да как закричит, да как прижмет его к груди, и давай его целовать... Ну, это отняло у нее последние силы: глаза стали закрываться, руки упали, - видим, скончалась, бедняжка... А Клай, бедная, несчастная сиротиночка... не могу я говорить про это, не могу, сил моих нет...
Клай, незадолго перед тем исчезнувший с крыльца, теперь вернулся в дом, и соседи почтительно расступились, пропуская его. Он молча склонился над открытым гробом, и слезы снова потекли по его щекам. Потом он любовно провел рукою по волосам матери и погладил ее по щеке. В другой руке он сжимал несколько только что сорванных полевых цветков; он положил их на грудь покойницы, нагнулся и несколько раз поцеловал холодные губы, потом повернулся и, ни на кого не взглянув, вышел из дома.
Старушка объяснила Хокинсу:
- Она очень любила эти цветы. Клай каждое утро приносил их ей, и она всегда его целовала. Они откуда-то с севера; когда они приехали, она поначалу открыла здесь школу. Один бог ведает, что теперь станет с несчастным мальчонкой. Ни отца у него, ни матери, да и родни никакой нет. Некуда ему податься, некому о нем позаботиться... Мы и сами-то кое-как перебиваемся, у всех семьи большие...
Хокинс понял. Все присутствующие вопросительно смотрели на него. Он сказал:
- Друзья, у меня тоже лишних достатков нет, но все же я не отвернусь от бездомного сироты. Если он согласится поехать со мной, я дам ему кров и буду заботиться о нем и любить его, - хотел бы я, чтобы кто-нибудь так заботился о моем ребенке, случись со мной несчастье.
Один за другим люди подходили к нему и крепко, от всего сердца, пожимали ему руку, и в глазах их можно было прочесть все, чего не выразили руки и не произнесли губы.
- Вот слова благородного человека, - сказал один.
- Минуту назад вы были для меня чужим, но теперь вы все равно что родной, - сказал другой.
- Это - хлеб, отпущенный по водам; за него воздастся сторицей, сказала уже знакомая нам старушка.
- Пока вы здесь, располагайтесь в моем доме, - сказал Хокинсу один из мужчин. - Ежели для всех не хватит места, мы переберемся на сеновал.
Через несколько минут, когда заканчивались приготовления к похоронам, Хокинс подошел к своему фургону, ведя за руку приемыша, рассказал жене все, что произошло, и спросил ее: правильно ли он сделал, возложив на нее и на себя новую заботу?
Она ответила:
- Если ты и дурно поступил, Сай Хокинс, то в день страшного суда твой дурной поступок засияет ярче, чем праведные дела многих других людей. И если ты, решившись на такое дело, не усомнился, что и я готова помогать тебе, то это для меня высшая похвала. Готова ли я? Иди ко мне, бедный сиротка, и я разделю твое горе и помогу тебе нести его!
На другое утро мальчик проснулся словно после тяжелого сна. Но постепенно сознание его прояснилось, и он вспомнил все: и свою огромную утрату, и любимую мать в гробу, и разговор с добрым незнакомцем, предложившим ему кров, и похороны, во время которых жена незнакомца стояла рядом с ним у могилы, держа его за руку, и плакала вместе с ним, и шептала слова утешения; вспомнил он, как она укладывала его спать в доме соседа, и как ласковыми уговорами заставила поделиться с нею своим горем; а потом она выслушала его вечерние молитвы, поцеловала на сон грядущий и ушла, почти исцелив боль его сердца и успокоив мятущуюся душу.
Утром новая мать опять пришла к нему, помогла одеться, причесала и, рассказывая о предстоящем путешествии и о всех чудесах, которые он увидит, понемногу отвлекла его мысли от тягостных событий вчерашнего дня. А после завтрака они вдвоем сходили на могилу, и там сердце мальчика раскрылось перед новым другом; он дал волю своим чувствам и в бесхитростных словах поведал, какое сокровище отняла у него смерть. Вдвоем они посадили розовые кусты у изголовья могилы и разбросали по ней полевые цветы; и вдвоем ушли, взявшись за руки и оставив мертвых спать тем долгим сном, который исцеляет все сердечные муки и кладет конец всем печалям.
ГЛАВА III
ДЯДЯ ДЭНИЕЛ ВПЕРВЫЕ ВИДИТ ПАРОХОД
Babillebaboul (disoit-il) voici pis qu'antan Fuyons!
C'est, par la mort baeuf, Leviathan, descript par le
noble prophete Moses en la vie du sainct homme Job. Il
nous avallera tous, comme pilules... Voy-le-cy! О que tu
es horrible et abhominable!.. Ho! ho! Diable, Satanas,
Leviathan! Je ne te peuz veoir, tant tu es ideux et
detestable!
Rabelais, Pantagruel, b. IV, c. 33*.
______________
* "Бабилебабу! - сказал он. - Это еще хуже, чем в тот раз. Бежим! Провалиться мне на месте, если это не Левиафан, о котором благородный пророк Моисей говорит в своем жизнеописании Иова. Он проглотит нас всех, как пригоршню пилюль... Вот он! О, как ты ужасен и отвратителен!.. Ох-хо-хо! Дьявол, Сатана, Левиафан! Не могу я смотреть на тебя, такой ты уродливый и гнусный" - Ф.Рабле, Пантагрюэль, кн. IV, гл. 33 (старофранц.).
Каким бы нескончаемым и тоскливым ни казалось путешествие взрослым переселенцам, дети только дивились и восхищались; для них это был мир чудес, и они верили, что он населен таинственными карликами, великанами и духами, о которых рабы негры любили рассказывать им по вечерам при неверном свете кухонного очага.
В конце первой недели путешествия Хокинсы остановились на ночлег вблизи жалкой деревушки, которая дом за домом сползала в подмывавшую берег ненасытную Миссисипи. Река несказанно поразила детей. В сгущавшихся сумерках полоса воды шириною в милю казалась им океаном, а туманная кромка деревьев на дальнем берегу - началом нового материка, которого никто, кроме них, еще, конечно, не видал.
Дядя Дэн - сорокалетний негр, тетушка Джинни - его жена, тридцати лет, молодая мисс - Эмилия Хокинс, молодой масса - Вашингтон Хокинс и молодой масса - Клай, новый член семьи, усевшись после ужина рядышком на бревне, глядели на удивительную реку и тихонько разговаривали о ней. Мелькая в путанице разорванных облаков, высоко в небе плыла луна; темная река чуть посветлела под ее рассеянным светом; в воздухе царила глубокая тишина, которую, казалось, не нарушали, а лишь подчеркивали раздававшиеся по временам звуки: крик совы, собачий лай, глухой гул обрушившегося где-то вдали берега.
Все пятеро, сидевшие тесной кучкой на бревне, были детьми - по крайней мере по своему простодушию и полному невежеству; и все, что они говорили о реке, было по-детски наивно. Они с таким благоговением смотрели на открывшуюся перед ними величавую и торжественную картину, так глубоко верили в то, что в воздухе летают невидимые духи, которые движением крыльев вызывают слабое дуновение ветерка, что невольно заговорили о сверхъестественном, перейдя на тихий, таинственный шепот. Внезапно дядя Дэн воскликнул:
- Дети, там что-то движется!
Все прижались друг к другу еще теснее, и у каждого сердце тревожно забилось в груди. Дядя Дэн показал костлявым пальцем вниз по реке.
Где-то за лесистым выступом берега, черневшим в миле от них, нарушая тишину, раздавалось глухое пыхтенье. Вдруг из-за мыса выглянул свирепый огненный глаз, от которого по сумеречной воде наискосок побежала яркая полоска света. Пыхтенье становилось все громче и громче, а сверкающий глаз все увеличивался и сверкал все свирепее. В темноте начало вырисовываться что-то огромное; из двух его высоких рогов валили густые клубы дыма, сверкнув звездами искр, они сливались с черной пеленой мрака. Темная громада надвигалась все ближе и ближе, и вот уже вдоль ее вытянутых боков засияли пятнышки света и, отражаясь в реке, побежали рядом с чудовищем, словно фигурки из факельного шествия.
