Время бафокенгов – древняя история, вариацию которой, с точки зрения белых, я узнаю позже в школе. В 1838 г. наши предки Стенекампы, которые жили в Капской колонии со времен заселения голландцами ЮАР в 1652 г., присоединились к другим фуртреккерам, или «ушедшим первыми», которые были сыты по горло британским правлением, под чье владычество колония перешла от голландцев в 1806 г. во время Наполеоновских войн. Британское правительство гораздо более сочувственно, чем голландцы, относилось к туземным племенам из внутренней части страны, которые с севера совершали набеги на земли голландских фермеров. Более того, новое правительство вело переговоры в Европе об освобождении рабов фермеров без согласия владельцев.
Мои предки-фуртреккеры присоединились к группе других недовольных фермеров, которые нагрузили запряженные волами повозки и отправились на север, вместе с сотнями других семей, на Великий трек, или Великое переселение, в дикую глубь страны. По пути они сражались с туземцами за землю и право прохода, используя технически превосходящее оружие: ружья против ассагаев[11], палиц и кольев. Одной из родственниц со стороны моей бабушки было шесть лет, когда воины сото, предки трансваальских бафокенгов, напали на лагерь ее отряда у реки Бушман 17 февраля 1838 г. Она спряталась в камыше на болотистом берегу реки и оттуда наблюдала, как ее родителей, братьев и сестер забивали до смерти палицами и копьями. Согласно семейной легенде и фотографии женщины в шляпке с мрачным лицом, она восприняла свою травму как знак отличия – она выжила. Это обязало ее никогда не улыбаться с момента нападения и до самой смерти. Помимо этой причуды ее считали «нормальной». Она продолжила трек со своим дядей и его семьей; вместе они преодолели страшные вершины Драконовых гор, перешли вброд реку Вааль, по которой проходила граница британских владений, и поселились в округе Рюстенбург, где все еще жили бафокенги; но в тот период были голодные времена, и те радушно встретили пришлых, надеясь получить у них работу. Стенекампы-фуртреккеры назвали свою ферму Бестеркаль, «Загон для скота». Ферма, которую мой дед приобрел в 30-х гг., а отец унаследовал в 50-х, находилась в двадцати шести милях от первой усадьбы фуртреккеров.
Наш новый дом был таким же типичным для 1956 г., как первая постройка на Бестеркале – мазанка из тростника – для 1840-х. Наш дом представлял собой флигель в форме буквы «Г», который после возведения «настоящего» дома должен был стать кладовой. Крыша была покрыта гофрированным железом, пол бетонный. По настоянию моей матери в нашем доме сделали потолок и поставили большие окна, в противовес обычным для кладовых смотровым окошкам. Только к лучшему, потому что моему отцу счастье так и не улыбнулось, и строительство нашего дома не продвинулось дальше фундамента, котлован для которого был вырыт и залит вскоре после окончания работ над кладовой. По крайней мере, пейзажи вокруг нашего временного дома были впечатляющими: с любой точки территория просматривалась вплоть до горизонта, который на севере и востоке был обозначен низкими горными грядами под названием Черные холмы, а на юге и западе – хребтом Магалисберг; горы скобками окружали наш дом. Вдохновленная этим потрясающим видом, моя мать назвала нашу ферму «Die Kraaines», Воронье Гнездо.
Как тогда было принято в тех случаях, когда патриарх делил землю между детьми, вместе с участком мой отец «унаследовал» двух чернокожих рабочих, чьи семьи Стенекампы нанимали несколько поколений. Ау Исак и Ау Налд были обычными слугами по контракту. И хотя Ау (Ou) в их именах означает «Старший» и обычно является уважительной формой обращения, мы, белые люди, часто относились к ним неуважительно. Например, я помню, как одна из наших теток, раздраженная тем, что Ау Налд никак не реагировал на выкрикиваемые ею приказы – а он был глухим и стоял к ней спиной, – вылила на его спину мыльную воду из жбана, над которым стирала.
Я лишь отдаленно могу представить, как моя мать, соцработник, занимавшаяся «небелыми», и мой отец, инженер охлаждения горнодобывающего оборудования, учившийся в политически либеральном (то есть выступающем против расовой дискриминации) Витватерсрандском университете, переживали грубую фермерскую версию апартеида, установленного правительством в 1949 г. Честно говоря, ежедневные тревоги моих родителей скорее были вызваны неуверенностью в том, что они смогут вернуть огромный кредит, полученный в Земельном банке для оплаты всего: от оборудования до первой годовой зарплаты рабочим. Однако большие мечты моего отца, должно быть, помогли ему продержаться, как я могу судить по множеству его восторженных разговоров с братом, который покинул ради фермы карьеру в машиностроении, о модернизации выращивания табака и пшеницы с помощью научного мышления, метода и исследований.
Я думаю, фермерство было тяжелее для моей матери, которая с юности посвятила себя тому, чтобы оставить позади выматывающую сельскую жизнь, которую она знала слишком хорошо, так как выросла на овцеферме в Калахари. К тому же ей приходилось спорить с женщинами Стенекампов, и ее ровесницами, и женами моих дедушек, которые глядели на нее свысока, как на чужачку со странными представлениями обо всем: от воспитания детей до подачи на стол сырой свеклы. И, наконец, бытовые условия были хуже: в Кейптауне у нас было электричество, а на ферме – свечи, лампады и угольная печь для нагрева воды (кухонная плита, к счастью, работала на природном газе).
У моей матери тоже были мечты: она рассматривала ферму, как холст для выражения своего творческого духа. Как только мы переехали, она посадила иву на заднем дворе нашего дома, и бугенвиллею[12] у безупречно белой стены рядом с входной дверью. Гостей, подъезжающих к нам по грунтовой дороге, встречал цветник и краешек газона. Прямо за нашей другой «входной дверью», которая вела в длинный коридор и к нашим спальням, мать повесила на стену джутовый мешок из-под пшеничных зерен и вдохновляла нас прикреплять к нему растения, цветы, высушенные тельца насекомых и скелеты мышей на всеобщее обозрение. В отсутствие свежих цветов для главной комнаты, которая совмещала в себе гостиную и столовую, она создала установку размером с моего четырехлетнего брата из высушенных ветвей, стручков, степных растений и других понравившихся ей найденных вещей. Она воодушевляла нас следовать ее примеру и составлять творения для наших спален.
Мы с братьями и сестрами не замечали политических, финансовых и технологических трудностей, с которыми столкнулись наши родители, и приняли новую жизнь с удовольствием. Наши двоюродные братья и сестры были уже сложившейся группой сверстников. Их игры, вроде строительства домов из палок, катания по поросшей травой стене плотины в картонной коробке и разорения птичьих гнезд, казались более захватывающими, чем скучные прятки, в которые мы играли с соседскими детьми в Кейптауне на убогих городских задворках.
К тому времени, когда мы переехали в Воронье Гнездо, нас было четверо: пятилетняя Лана и я, тогда семи лет, и два брата – Класи, четыре года, и Карел, почти два. Братья жили в одной комнате, а мы, сестры, – в другой. Еще один брат и еще одна сестра появились несколько лет спустя, и тоже поселились с нами, сохранив разделение по полам. Когда мне было пятнадцать, к нам приехал мой друг из Йоханнесбурга, и он тоже ночевал с мальчиками.
Когда Карел был еще малышом, трое старших отправлялись на, как мы считали, страшные приключения; сделать это было легко благодаря недостатку надзора взрослых в те дни. Вскоре Карел чуть-чуть подрос и тоже стал постоянным участником наших экспедиций. Среди наших подвигов было обнаружение пещеры на скалистом выступе в двух милях от дома, в которую мы спустились на принесенных из дома веревках, и где, после разочаровывающе непродолжительного спуска, мы натолкнулись на кости шакала, от которых все еще не отлипло несколько кусочков меха. На том же скалистом уступе наша шестилетняя кузина Катринджи однажды случайно засунула руку в осиный улей, который выглядел как маленький китайский фонарик. Ее искусали, она потеряла равновесие на скальной поверхности, пролетела шесть футов до земли и сломала руку – после такой череды событий восьмилетняя Лана и шестилетний Класи, быстрые бегуны, понеслись домой за помощью, а десятилетняя я взялась ухаживать за пострадавшей. До прибытия помощи я уложила голову Катринджи на свои колени, шептала ей на ухо все утешения, которые только могла подобрать, и выжимала сок из апельсина на ее губы, предполагая, что его сладость предотвратит потерю сознания.
«Вишенкой на торте» наших приключений было, если судить по частоте пересказов, убийство тридцати девяти смертельно опасных шумящих гадюк. Шумящая гадюка – ядовитый вид змей, распространенный почти по всему африканскому континенту. Ее яд вызывает быстрое отмирание клеток, что приводит к чрезвычайно сильным болям и отеку, а затем к стремительно распространяющемуся некрозу и в промежутке от двадцати до двадцати четырех часов после укуса – к смерти. Сегодня человека, укушенного шумящей гадюкой, можно вылечить с помощью противоядия, если ввести его в течение нескольких часов после укуса. Без антидота, который до сих пор не очень широко доступен в малонаселенных районах, жертва с большой вероятностью умирает в течение суток. Даже люди, получившие противоядие, часто теряют одну или даже несколько конечностей из-за гангрены – в зависимости от оперативности лечения, количества впрыснутого яда и места укуса.
