Я отважилась взглянуть на него исподтишка. В тесной карете он выглядел еще внушительнее. Я заметила, что он смуглый, что кожа у него темнее, чем у Люпе, и почти такая же темная, как у Па. Глаза узкие, зрачки черные, как у змеи, и такие же холодные. В какой-то момент у его виска промелькнула стрекоза, и он поймал ее на лету одним быстрым, почти неуловимым движением, раздавил двумя пальцами и бросил на укрытый ковриком пол. Меня передернуло.
Сжав кулаки, я постаралась сдержать внезапный порыв гнева. Зачем он явился сюда? Почему обращается с Джойей так, словно она принадлежит ему, а не людям, жившим здесь столетиями? Из-за него я не могу увидеть весь наш остров, не говоря уже обо всем мире, и папины умения картографа не находят достойного применения. Из-за него у нас нет больше певчих птиц. Маша винила его и в том, что пересыхает река, но Па говорил, что это уж просто суеверия.
В карете было жарко и темно. Ноги прилипали к бархату сидений. Хотелось откинуть шторки и посмотреть, что там, снаружи, но я зацепилась глазами за кольцо с ключами у него на поясе и не шевелилась. Люпе тоже чувствовала себя неуютно.
– Что происходит, папа?
Губернатор сжал и разжал кулак.
– Приедем домой, и мама все тебе объяснит. – Он коротко взглянул на меня.
– Что-то плохое?
Губернатор негромко хохотнул. Прозвучало это, как низкий, глухой удар колокола. Меня как будто резануло страхом. Почему он не может объяснить сейчас?
Никто не проронил ни слова, пока губернатор сам не нарушил молчание.
– Стоять! – рявкнул он, и лошади остановились. Карета качнулась, возничий спрыгнул на землю и открыл дверцу. Я отвела шторку, и по спине пробежал холодок.
Мы вернулись на рыночную площадь, но сейчас здесь не было ни души. Прилавки стояли пустые, и только лохматые черные вороны дрались из-за крошек на земле. Я ничего не понимала.
Обычно именно в это время жители Громеры спешили на рынок, чтобы сделать покупки до наступления полуденной жары.
– Иди домой, девочка, – негромко и твердо, голосом, не допускающим возражений, произнес губернатор. – Дальше мы тебя не повезем.
– Увидимся завтра в школе? – сказала Люпе, когда я открыла дверцу и повернулась, чтобы выйти, и в ее голосе прорезалась вопросительная нотка.
– Занятий не будет, – отрезал губернатор. – По крайней мере несколько дней.
В груди у меня застучал барабан. Я хотела спросить, что же все-таки случилось, но горло как будто засыпало песком. Губернаторская жена снова подтянула юбки подальше от моих сандалий. Вылезая из кареты, я расчетливо наступила на ее шелковую туфельку.
Губернатор повернулся, чтобы закрыть дверцу, но Люпе опередила его и, неуклюже наклонившись, крепко меня обняла.
– Постараюсь выяснить, в чем тут дело, – прошептала она мне в ухо. – Встретимся завтра у бочки? Как стемнеет…
Даже про фейерверк забыла!
Я кивнула. Возничий щелкнул кнутом, лошади взяли с места рысью, и мою подругу отбросило на спинку сиденья за шторкой.
Домой я прибежала, запыхавшись. Дверь была распахнута настежь, цветочный горшок лежал на боку у порога на смятых маргаритках. Я остановилась как вкопанная. Та самая паника, что несла меня на вершину холма, теперь тянула назад.
– Па?
Ничего.
Я сделала шаг вперед.
– Па!
В большой комнате его не было. С утра там ничего не изменилось, и чашка с недоеденной пригоревшей кашей все еще стояла на подстилке из карт. Стены легко покачнулись – то ли из-за карт, то ли потому, что у меня закружилась голова. И только зеленый кувшин вернулся на свое место на полке.
В кабинете что-то зашуршало, и я облегченно выдохнула. Па верен себе – слишком занят работой, чтобы что-то услышать. Наверно, даже и не знает, что происходит за порогом. Я прошла к тяжелой занавеси и отвела ее в сторону.
– Па…
Ставни были открыты, и ветерок, залетая в комнату, шевелил лежавшие на столе бумаги. Этот шорох я, должно быть, и слышала, потому что стул был пустой. И на пергаменте на столе блестело какое-то пятно.
Не в силах остановиться, я протянула руку.
Пятно было мокрое. И мои пальцы испачкались красным.
Комната пошла кругом, в глазах потемнело.
Каждый из нас несет на своей коже карту собственной жизни.
Его голос. Почему он говорил так – холодно, медленно?
Посмотри на мое запястье. Видишь? Кровь не голубая, а черная.
И почему я точно знала, что он скажет дальше?
Твоя мать всегда говорила, что это чернила. Я – картограф до мозга костей.
Па был впереди и шел по темному туннелю домов, качавшихся под ветром, как деревья. Теперь они уже были деревьями, и Па протягивал мне руку с красной ладонью, а в кровавом месиве на груди спутались кожа и перья, черные перья, как те вороны, которых ловил Пеп.
Мое сердце…
Я видела сон. Па шел мне навстречу, и лицо у него было спокойное и пустое. Я оторвалась от горячей земли и потащилась назад, прочь от него, вдоль вытянувшихся в линию деревьев, прочь из сна.
Что-то тянуло меня за волосы. Мисс Ла. Я открыла глаза, и она громко и возмущенно закудахтала и принялась носиться кругами. Я лежала на полу в кабинете. Пеп сидел у порога, с опаской наблюдая за мной. Но Па, где он?
Я взглянула на свои пальцы, и сердце заколотилось в груди. Пятно. Темно-красное пятно. Я медленно поднялась. Комната накренилась. Болело плечо. Пошатываясь, я прошла по дому, заглянула в кухню и сад, где на кусте табайбы Габо только-только появились похожие на звездочки цветочки. Мисс Ла и Пеп следовали за мной, но Па нигде не было.
Улица по-прежнему выглядела пустынной. Я держалась за дверную ручку, как будто земля была океаном, и отпустить ручку означало утонуть. В ушах снова стучало, и этот стук перекрывал жужжание насекомых и пронзительные крики воронов.
– Сюда, – я едва не подпрыгнула от неожиданности. – Иза, сюда.
Через щель в ставнях выглядывала Маша. Я отпустила дверную ручку и на деревянных ногах пересекла улицу.
Маша торопливо закрыла за мной дверь.
– Что ты делаешь там, одна?
– Па, его нет дома. И я не могу его найти, а на столе кровь… – Все это вылетело из меня само собой. Я протянула руку. Она дрожала, хотя я и приказала ей не дрожать.
– Иза, дыши.
Маша вытерла мне слезы и подвела к стулу. Потом разогнула мои сжатые пальцы, принесла с плиты миску с теплой водой и, смочив тряпицу, принялась оттирать пятно. Задняя дверь была открыта, и с пыльного двора тянуло легким ветерком.
– Это не кровь, – сказала Маша, хмурясь от усердия.
– Что?
– Это не кровь. Видишь? Я скребу, а оно не отскребается.
И действительно, пятно оставалось ярко-красным.
– Но если не кровь, то что тогда?
Маша пожала плечами.
– Чернила, надо думать.
– А где Па?
Из-за заднего порога донесся голос. Щурясь от солнца, я присмотрелась и разобрала на ярком, слепящем фоне силуэт широкой спины.
Пабло.
– Я видел, как он шел к рыночной площади. Живой и здоровый, только как будто испуганный. – Голос Пабло звучал не по-мальчишески звонко, но по-взрослому глубоко и даже с хрипотцой, как будто обламывался по краям.
Маша укоризненно поцокала языком.
– Так почему раньше не сказал?
Я с усилием сглотнула.
– А куда он шел?
– Наверно, решил забрать тебя из школы, когда услышал, что случилось.
– А что случилось?
– Так ты еще не знаешь? – негромко спросила Маша.
Я покачала головой.
– Может, нам лучше подождать, пока твой папа вернется… – сказала Маша.
– Нашли тело, – сказал Пабло.
– Пабло! – оборвала его мать.
– Что? Она хочет знать и так или иначе узнает.
– Ты хочешь попугать ее.
– Я не испугаюсь. – Я выпятила подбородок, показывая, что больше не плачу. – Можете сказать.
Маша отбросила тряпку, которой терла мои пальцы.
Пабло помялся, потом выпрямился и шагнул в тень.
– Сегодня утром в саду нашли девочку, – проворчал он.
Неверно истолковав мое молчание, Маша осторожно взяла меня за руку.
– Мертвую девочку. Убитую.
Молчание затягивалось, и первой его нарушила я сама.
– Кто она?
Маша посмотрела на сына. Он возвышался над ней, как гора. Два года вытянули его вверх, сделали из него мужчину. А Габо? Рос бы он так же, как я, или быстрее?
– Ее звали Ката. Ката Родригес.
Несколько долгих секунд я смотрела на него, ничего не чувствуя, слыша его голос через пульсацию в ушах. Вопросы поднимались, как вода у плотины, и мне пришлось прижать ладонь ко лбу, чтобы остановить их.
Маша взяла меня за руку.
– Тебе надо отдохнуть.
Я открыла было рот, но соседка предостерегающе подняла палец.
– Ни слова больше. Знаю, ты беспокоишься об отце, но он человек умный, и с ним ничего не случится.
Я послушно кивнула.
– Губернатор распорядился ввести комендантский час, пока… пока они не разберутся со всем этим.
– Комендантский час?
– Нам всем приказано сидеть по домам. Может быть, твой отец застрял где-то и ждет, когда можно будет вернуться. Он не простит мне, если я оставлю тебя без присмотра. Тем более после убийства.
