«Раз он такое золото, могли бы оставить себе», — подумал Климов, но окончательных выводов из личного знакомства с Зайцевым делать не стал. Зайцев оказался человеком неприятным: жилистый, подтянутый, с точными и скупыми движениями и скрипучим недовольным голосом. Выбритый до синевы и причесанный волосок к волоску, безукоризненно вежливый, он замораживал окружающих и держал всех на почтительном расстоянии. Даже матерые уголовники разговаривали с ним без мата и на «вы». С Климовым Зайцев никогда не спорил, просто излагал свою точку зрения и молча выполнял полученные указания. Потом, когда выяснялось, что он был прав, Зайцев ничего не говорил, а если Климов сам начинал разговор, заместитель смотрел на него как на ребенка, который упрямо познает мир на ощупь и, не веря взрослым, должен сам убедиться, что кипяток горячий, а соль соленая.
Но в одном заместитель устраивал Климова: он не любил участвовать в облавах и засадах, а круглые сутки занимался с задержанными. Допрашивал он мастерски: терпением, логикой и подчеркнутой вежливостью всегда добивался блестящих результатов.
Сейчас Зайцев вертел в руках коробочку монпансье, с которой никогда не расставался, а Климов, роясь в бумагах, не знал, с чего начать, ведь от заместителя нельзя отделаться заявлением о «чертовщине и срочном задании».
— Решили начать с другого конца? — спросил неожиданно Зайцев. — Поняли все-таки, что в отделе утечка?
— Прошу вас временно возглавить работу отдела, — не отвечая на вопрос, сказал Климов.
— А Серого пока оставить в покое? — Зайцев открыл коробочку и стал выуживать очередной леденец. — Не хотите отвечать — не надо. Мне и так все ясно.
— Вот и отлично. Значит, договорились. — Климов встал, проводил взглядом молча вышедшего Зайцева и взялся за телефон.
Он позвонил в Киев, где в уголовном розыске работал его лучший друг, и объяснил, что в Москву на месяц необходима пара хороших ребят.
Друг довольно хохотнул, обозвал Климова шутником и спросил о здоровье.
Климов пригрозил небесными карами, кулачной расправой и два раза повторил: «Как друга прошу».
Друг тяжело вздохнул и сказал:
— Значит, тебе совсем плохо, Васек. Встречай на вокзале в четверг. Встань в сторонке, они тебя сами найдут. Золотых ребят. — Он замолчал, а потом добавил: — Сыновей посылаю.
* * *
Отправляясь на вокзал, Климов решил часть пути проделать пешком. Он любил ходить по улицам и чувствовать стремительный и бестолковый круговорот городской жизни. Климов шел по самому краю тротуара, стараясь держаться дальше от стоявших в дверях своих заведений купцов, купчиков и других хозяйчиков, которые два года назад, словно клопы,; вылезли из своих щелей, сначала робко, а потом деловито забегали и засуетились, размножаясь и жирея прямо на глазах.
Климов шел, заложив руки за спину, намеренно подчеркивая свою неуклюжесть, сутулился и загребал ногами больше обычного. Посасывая трубку, он следил краем глаза за вздрагивающими при его появлении нэпманами и делал вид, что не замечает самодовольных, правда, тщательно прикрытых угодливой улыбочкой лиц. Климову казалось, что всем своим видом они говорят: это вам, гражданин, не семнадцатый год. Разве вы можете без нас существовать? Жрать захотели — и лапки кверху. Мир перекраивать вы горазды, ломать и отнимать — вы мастаки, но одними идеями не прокормишься, избирательские права оставили себе, а обедать ходите к нам? Еще посмотрим кто кого.
Климов знал «кто кого», но старался быстрее миновать район, где на него смотрят с любопытством или с плохо скрываемой злобой, где его именем некоторые пугают непослушных ребятишек.
Случайно посмотрев на другую сторону улицы, Климов увидел, что в центре небольшой группы любопытных торчит лохматая голова Интеллигента, известного в округе забулдыги и мошенника. Широко разевая рот и щедро пересыпая матерщину иностранными словами, Интеллигент возмущался наглостью нетрудового элемента, вопрошал, за что погибли товарищи и зачем он, рабочий класс, делал революцию. Климов подошел ближе и понял, что проходимец призывает граждан разгромить к чертовой матери пивную Когана, откуда его, трудового человека, только что нахально выставили. Климов протиснулся в первый ряд, и оратор поперхнулся и сделал шаг в молчаливо стоящую толпу, но Климов взял его за рукав и спросил:
— В рабочий класс перековываешься, бандит? Выпить не на что? Хочешь, я тебя за подстрекательство к грабежу в острог упрячу?
Толпа вздрогнула недовольством и одобрением и затихла. Интеллигент молчал, а Климов оглянулся и заметил в задних рядах любопытные рожицы молодых ребят.
— Рабфаковцы? — спросил он и, получив утвердительный ответ, попросил: — Выручайте, ребята. Мне сейчас некогда, отведите «рабочий класс» в милицию и скажите дежурному, что Климов велел задержать до вечера. Сделаете?
— Конечно, товарищ Климов, — сказал высокий худой блондин в застиранной гимнастерке и взял жулика под руку. — Хлопцы, пошли быстрее, а то опоздаем.
Климов посмотрел вслед бойко шагающим рабфаковцам и что-то объясняющему им Интеллигенту, перевел взгляд на разочарованных расползающихся, словно сонные мухи, обывателей и пошел дальше. Он не успел дойти до набережной, как снова попал в историю. На углу у аптеки торговала пирожками старушка Фроловна. Хрустящие, тающие во рту пирожки с ливером пользовались большим успехом, и их жевала вся Пятницкая. Беда была в том, что трудолюбивая старушка упрямо не приобретала патента, и Климов дважды отбирал у нее корзинку, штрафовал и терпеливо объяснял, как легко и дешево она может легализировать свое «предприятие». Поджав сухие губы, старушка выслушивала Климова, потом, положив на стол коричневые, изуродованные многолетней работой руки и скорбно качая головой, рассказывала, сколько она кладет яиц, масла и других снадобий в свои пирожки и что «навару» она имеет одну копейку со штуки. А за эту копейку она не присядет целый день, а булочник Шмагин — жулик, он бесится, что все покупают пирожки у нее, Фроловны. А покупают потому, что... и вновь начиналось перечисление, сколько фунтов масла и дюжин яиц она кладет в тесто. Когда после второго штрафа Фроловна со своей корзинкой вновь появилась у аптеки, Климов сдался и сказал ребятам, чтобы старуху не трогали, а сам стал ходить по другой стороне, делая вид, что он ничего не знает и не видит.
Сейчас Климов зазевался и налетел на Фроловну. Оказавшись нос к носу с «подпольной буржуйкой», он чертыхнулся и остановился в нерешительности.
— Сгорела, бабка, — сказал какой-то босяк, взял из корзины пирог и откусил сразу половину.
Климов посмотрел на съежившуюся старушку, вспомнил огромный живот и лоснящуюся физиономию булочника Шмагина, его жирные, в кольцах руки, которые он развел в недоумении, явившись «искать правду и просить защиты у справедливых товарищей». Климов вспомнил все это, вздохнул, взял из корзины пирог, откусил и, подмигнув босяку, сказал:
— Хороши пироги, а как приобрела Фроловна патент, так стали еще вкуснее, — он бросил в кружку пятак. — Не забудь заплатить, орел, — добавил Климов, отходя от причитающей старушки.
Климов был уверен, что булочник, конечно, узнает о случившемся и напишет на него жалобу. Но пирог был все равно вкусный, а старушка — честной, и Климов улыбнулся, представив предстоящий разговор с начальством.
* * *
На вокзале, когда состав в последний раз вздрогнул и остановился, Климов отошел в сторонку от хлынувшего потока пассажиров и встал, подбоченившись, широко расставив короткие ноги. «Уж что я в прошлом кавалерист, они точно знают», — думал он, вглядываясь в быстро мелькающую вереницу лиц.
— Здравствуйте, Василий Васильевич! — услышал он над самым ухом, повернулся и чуть было не выругался.
Они были совсем пацаны — эти агенты. Ну, если сказать — восемнадцать, значит наверняка прибавить.
— Николай Панин, — сказал один и тряхнул рыжими кудрями.
— Михаил Лавров, — высокий худой юноша смущенно улыбнулся, и Климов почувствовал в своей руке тонкую детскую ладошку.
— Ну и добре, — почему-то на украинский манер сказал Климов. — Поехали, хлопцы.
Ребята подхватили мешки и зашагали рядом. Климов шел молча и только иногда поглядывал на своих спутников. В трамвае Панин и Лавров уселись напротив, и Климов имел возможность разглядеть их как следует.
Они были настолько разные, насколько позволял им одинаковый возраст и полувоенная одежда.
Панин был низкоросл, широкоплеч и рыж. Сквозь веснушки проглядывала нежная розовая кожа, круглые глаза были беспокойны, как ртуть, а нос торчал перпендикулярно вверх. Он безуспешно пытался закрыть рот, который все время расползался в мальчишеской довольной улыбке. Он был прост и улыбался так откровенно и радостно, что невольно появлялась мысль, не прячется ли за этой белозубой улыбкой русский мужичок, готовый по простоте душевной играть в подкидного дурака с чертом и требовать в невесты цареву дочку.
